— Французскому императору будет неприятно услышать такие объяснения.

Сержант хмыкнул:

— Хотел бы он политесу и галантерейного обхождения, так и сидел бы в своих Парижах. Его сюда никто не звал.

Майор тяжело вздохнул. Ну не рассказывать же нижним чинам о долгой и кропотливой работе по заманиванию Бонапарта в Россию? Не поймут и не одобрят. Большая политика, она такая… она мало кому нравится.

— Ладно, орлы мои певчие, будем считать, что оправдания приняты. Но впредь попрошу подобного не допускать!

Утром Наполеон проснулся в дурном настроении и молчал почти до самого вечера. Лишь попросил не останавливаться на обед, сославшись на ноющую от обилия жирной пищи печень. Уважив просьбу, обедать не стали, только сменили лошадей. И к полуночи добрались до Петербурга.

На заставе их ждали. В ярком свете керосиновых фонарей сверкала начищенная медь духового оркестра, блестело золотое шитье на парадных мундирах выстроенного к торжественной встрече полка, не менее десятка генералов обсуждали вопрос о неуместности хлеба с солью… Готовились заранее!

— Сообщение о нашем прибытии передали по телеграфу, — объяснил Акимов в ответ на недоуменный взгляд и невысказанный вопрос французского императора. — Зная точное время убытия с почтовой станции и скорость передвижения, нетрудно высчитать. Государь Павел Петрович отрицательно относится к привычке держать людей на морозе.

— А он сам?

— Встреча назначена на завтра, Ваше Величество.

— Аудиенция, вы хотите сказать?

— Нет, именно встреча. Аудиенцию дают младшему, так что будем точными в определениях.

— А сейчас что делать?

— Если хотите, то могу показать город — в Санкт-Петербурге есть на что посмотреть даже зимней ночью.

— Спасибо, не нужно.

— Тогда едем в церковь.

— Зачем?

— Там на вас снизойдет благодать, и от лица Франции вы попросите помощи в защите от аглицкого нашествия. Само собой, небезвозмездно.

— Я так и подразумевал…

— Да, но приличия должны быть соблюдены, Ваше Величество. Алчность нам претит, но золото, ниспосланное свыше, совсем иначе выглядит! Из презренного металла становится благородным, да…

Наполеон по достоинству оценил словесные кружева майора Акимова. Действительно, платить все равно придется, но это предложение позволяет представить немалую контрибуцию как жест благодарности и не вызовет злорадных насмешек. А золото… Что золото? Его много еще лежит по европейским кубышкам, и нужно лишь потрясти. Генрих Четвертый когда-то оценил Париж в мессу… С тех пор французская столица несколько подорожала. Но пусть будет так, как будет!

Где-то на окраине Санкт-Петербурга.

Несмотря на позднюю ночь, в трактире «Лошадь в яблоках» довольно многолюдно. Заведение года два как облюбовано извозчиками, и закрыть его по позднему времени — лишиться прибыли, причем немалой. «Кумпанство партикулярного извоза и доставки сугубых грузов» исправно оплачивало выдаваемые своим работникам «сугревные билеты», да и сами они не прочь потратить полученную на чай копейку в оздоровительных целях. Но не допьяна, разумеется.

Сюда же стекались новости со всей столицы, и часто досужие сплетницы отваживались заявиться, дабы, проставившись штофом казенной водки, узнать вести из первых рук и с утра разнести их далее. Сегодня новость одна на всех.

— Слыхал, кум, Бонапартия привезли к государю на правеж?

— Эка! Да я же его как вот тебя видел! В двух шагах, только руку протяни!

— Ну?

— Не нукай, чо! Шибздик какой-то, а не Бонапартий.

— Махонький?

— Меньше некуда.

— Наш-то тоже невелик.

— Не сравнивай, дурень! Наш ростом в корень пошел.

— Это точно! — В голосе извозчика послышалась жгучая зависть и уважительное одобрение. — А Бонапартий?

— Его, вишь ты, досада взяла.

— Да ну?

— Чтоб мне на этом месте провалиться! А еще у нашего настойка особая есть, ее князь Беляков с Урала привозит…

— Правда?

— А ты думал! Почему обозы оттуда с большой охраной идут? Только из-за нее. Махонькая скляночка всего, а стоимостью в гору серебра. В Михайловском замке хранится, в особой комнате из железа, запираемой золотым ключом. У моей тетки там зять свояка двоюродного брата ее соседки истопником, ему доподлинно ведомо.

— Вон оно как…

— Так оно и есть. Бонапартий и войско-то привел, чтобы тайну золотого ключика выведать.

— Вот свинья!

— Не то слово, кум.

— И что теперь будет?

— Знамо что, обдерет наш хранцуза как медведь липку, как есть без штанов по миру пустит.

— И поделом.

— О чем и говорю. Но подштанники оставит — государь суров, но справедлив, дай Бог ему здоровья.

— Спаси его Господь! — согласился кум и поднял стакан на уровень глаз: — Выпьем за государя!

Санкт-Петербург. Михайловский замок.

— Вы хотите снять с меня последние панталоны, Ваше Императорское Величество?

Чем мне нравится Наполеон, так это способностью к обучению. Уж не помню, каким он был в иной истории, но в этой весьма недурственно разговаривает на русском языке, не избегая крепких выражений, а речь строит правильно и образно. Уважаю… хотя бы за это уважаю, больше вроде как не за что.

Хотя лукавлю, если честно сказать. Человек, способный покорить большую часть Европы, заслуживает… Нет, не угадали, но похвалы достоин, во всяком случае. Герой, однако! И если бы не полез в Россию… Но, с другой стороны, как бы он не полез, когда мы над этим работали?

— Зачем мне панталоны, Ваше Величество? Интересы моего государства выше, шире, но, увы, гораздо прозаичнее.

Бешеный торг за каждую монету мне тоже нравится. Напоминает базар в Самарканде, где пришлось побывать в командировке году этак в тридцатом. Тридцатый год двадцатого века прошедшего будущего.

— Французская нация умрет с голода! — Наполеон давит на жалость. Наивный.

Зря, между прочим, так делает — политика, финансы и эмоции не должны служить предметом обсуждения одновременно. Два из трех — это пожалуйста. Вот возьмем политику и финансы — практически близнецы-братья, как партия и… хм… да. Или рассмотрим политику и ту же самую жалость — возможно такое вместе? Очень даже возможно, особенно если начать жалеть угнетенный злобными англичанами индийский народ. Но денег им давать нельзя, так как вступает в действие следующая пара — жалость и финансы. Продажа изнемогающим под гнетом индусам трофейного французского оружия служит и первому, и второму, но никак не относится к политике — мы за невмешательство в дела британской короны.