всю оккупацию расклеивала. Я отговаривал, — он развел руками, мол, а что еще оставалось делать. — Потому что слишком много глупого риска. Она тогда не знала, чем я на самом деле занимаюсь, стыдила меня, когда услышала, что отказываюсь с ней и ее знакомыми листовками заниматься. Скандалила. Недавно, когда все узнала, приходила извиняться. — Он явно немного смутился. — А надо было мне извиняться. Врал ведь я, а она честной была! Я говорил, что любой человек о собственной жизни думать сейчас должен, а не о листовках этих. Но я, знаете, потому и выжил, что скрытный был. Правда, после февральского освобождения Харькова вместе со всеми прокололся. Думал, наши вернулись навсегда. Хотя мог бы понимать. Котельную одну, которые фашисты, отступая, хотели из строя вывести, мы спасли. Я пришел к коменданту. Дай, говорю, бочку горючего, запустим котельную. Он ответил, что ему собственные танки заправлять нечем. Тут я и должен был бы все понять. Наши измученные, без оснащения, в размокших, разваливающихся валенках, впору ожидать, что фашисты вернутся и отпора не получат. Но я не понял. Ничего не скрывал уже. У меня на квартире явка была. Пароль — «добрые люди». Газетчики тогда даже статью к печати с таким названием готовили. Как сейчас помню, ходил на Сумскую — Либкнехта, 13, там тогда «Соціалістична Харківщина» обосновалась, интервью давать. Опубликовать не успели — в марте снова немцы тут были. Я вовремя сообразил, что, раз даже до статьи дошло, то оставаться в городе мне нельзя. Успел скрыться в Купянске. А остальные наши ребята, увы, своей радостью по поводу первого прихода наших подписали себе смертный приговор. Им-то казалось, ну, подумаешь, с соседом поделился, что, мол, не зря в подполье столько жизнью рисковал. Ну, подумаешь, флаг вывесил, как все. Это ж не газетчикам интервью давать, это не страшно. А на деле соседи оказались — врагу не пожелаешь: едва фашисты вернулись, так все наше подполье и расстреляли.

Немного помолчали из уважения к погибшим.

— Но я отвлекся. Вы о Ваське расспрашивали, да? Так вот, я очень обрадовался, когда пару дней назад увидел его живым. Он, оказывается, разыскивал сестру. Приходил к нам сюда еще в начале сентября в сопровождении работника больницы. Но их дом разбомбило. О том, что Анна Яковлевна в подвал к нам перебралась, он не знал. Рассудил по-своему: раз дома нет, то и сестры нет. Плакал, горевал. Ушел обратно в больницу и больше поисками Анны Яковлевны не занимался.

— А может быть, что Васек знал про схрон оружия в Сабурке?

— А вы осведомлены, — подпольщик настороженно нахмурился. — Хотя понимаю, работа такая… Не думаю, что Васька знал про оружие. Никто не знал в Сабурке, кроме товарища Игнатова. Я, кстати, тоже. Этот схрон по другой ветке подполья шел. Это сейчас меня привлекли разбираться. Там кое-что пропало, кажется. Кто его разберет, почему и при каких обстоятельствах… Спросить уже не с кого.

Снова помолчали.

— А после той встречи в Сабурке вы Василия не видели? — предварительно кашлянув, как бы извиняясь, что нарушает торжественность момента, спросил Опанас.

— Не видел. Но где живет его сестра, объяснил подробно. Загляните к ней, она, может быть, знает больше.

Сказано — сделано. Чтобы попасть в подвал, пришлось обходить дом, то и дело проваливаясь в грязь на всю высоту сапог.

— Видишь, никакой злонамеренности, — говорил Опанас по дороге. — Парень получил адрес сестры и на следующий день ушел ее искать.

— В первый раз уходил на поиски — отпрашивался в письменном виде, а сейчас — просто взял и ушел? — парировал Коля. — Да еще и записку оставил с извинениями, едва услышал про то, что виновника нападений нашли… Как-то все не сходится.

Дверь в подвал была довольно крепкой и, сколько ни колоти, кажется, совсем не передавала звуки внутрь. Пришлось дотягиваться сквозь прутья решетки до утопленного в объятиях цокольного цемента оконца. Стук получился тихий и жалобный.

— Васеш, заходи, открыто же! — раздался женский голос изнутри.

Следователям стало неловко.

— Это не Вася! — прокричал Коля в окно. — Но нам все равно надо с вами поговорить!

Анна Яковлевна оказалась совсем молоденькой и невероятно худой. Кажется, она тоже была немного не в себе. Смотрела искоса, говорила не совсем внятно. Зато даже не думала отпираться. Представившись на всякий случай сотрудниками больницы, разыскивающими сбежавшего Васька, гости, нелепо топчась у входа и отказываясь проходить, чтоб не разносить грязь с сапог по всему помещению, получили сразу все ответы.

— Да, братик приходил. Представляете! И яблок мне принес. Его соседка из дома на углу увидела, узнала и угостила — так обрадовалась, что жив! Сейчас время такое — все всему радуются. Освобождение же! — В миске на столе, стоящем почти вплотную к входной двери, лежало одно яблоко, и хозяйка, словно вспомнив, схватила его и надкусила. Потом смутилась, положила обратно, протянула миску гостям. — Угощайтесь!

— Спасибо большое, — аккуратно отказался Коля. — Мы не голодны.

— Везет! — хихикнула хозяйка. — Я знаю, что вы сейчас ругаться будете на Васька. Нельзя больным из больницы убегать. Но вы поймите, мы должны были увидеться. Он, как узнал, что я жива, всю ночь не спал. Собирался на следующий день отпроситься ко мне по всем правилам, но наслучалось всякое, ждать уже невмоготу было. Он прям с утра и побег. Он в больнице останется, вы не думайте. У меня тут, сами видите, места нет и духота. А у него здоровье слабое, надо лечить. Потом, когда нас в квартиру переселят, я его, конечно, заберу. Переселят ведь? — Коля неуверенно пожал плечами, Опанас отвел глаза, но хозяйка не обратила внимания и продолжила говорить. — Я так рада, что его спасли! Отца у нас никогда не было, а мама давным-давно в детдом нас отдала. Ее на север работать послали, нас взять нельзя было. Переписываемся иногда, и все. Но ее можно понять: для таких, как мы, в детдоме лучше содержание. Я старше Васьки на восемь лет. Как выпустилась, осталась в школе, куда наши ходят учиться, работать, чтобы за ним присматривать. Уборщица — человек уважаемый в нашей стране, не то что раньше было. Да? С тех пор я не Анюта, а Анна Яковлевна. А что? Мне нравится. Я, знаете, чуть сил наберусь, пойду к вам в Сабурку в ноги кланяться тем добрым женщинам, что Васька спасли. Он так любовно о них рассказывал. Что? Где сейчас? Гуляет, говорю же. Я знаю, что нельзя, но пусть уж, а?

— Раз знаете, что нельзя, почему не сообщили, куда следует, о том, что он