– Агнешка, – проговорила она печально каким-то странно вибрирующим потусторонним голосом, – не бери еще один грех на душу…

Домоправительница, а это была она, медленно, как сомнамбула, повернулась на голос и рухнула на колени.

– Маша! – вскричала она, протянув руки к полупрозрачной тени. – Прости меня, если бы я знала все, я бы не убила тебя! – И распростерлась перед ней на полу.

Когда мы с Верой Дмитриевной, сбросившей с плеч на кресло розовую кашемировую шаль, уложили бесчувственную Агнессу Николаевну в мою кровать, я включила свет, внимательно осмотрела пол и обнаружила то, что искала: обыкновенный прозрачный пластиковый пакет и шнурок от кроссовки.

– Ну вот, а меня Агнесса Николаевна хотела, судя по всему, удушить.

– Но почему она так рисковала, ведь вы же могли начать сопротивляться?

– Она подсыпала снотворного в мильфёй, который мне принесла Анюта, и была уверена, что я крепко сплю.

– Господи, до сих пор не могу поверить, что Агнеша оказалось на такое способна!

– Недаром же говорят, что в тихом омуте черти водятся…

– Лиза, я вот чего не понимаю: на что она надеялась, ведь, если бы ей удалось вас удушить (не дай бог), приехала бы милиция, началось следствие и ее все равно смогли бы обвинить в этом преступлении.

– А вот и нет! Она справедливо считала, что первым подозреваемым станет шофер Иван, на которого и вы, и Галина Герасимовна подумали, что это он из ревности решил убить свою неверную возлюбленную, дескать, «так не доставайся ты никому». Вы же сами видели, как ваша невестка после моей фразы о том, что ее пытался убить человек, который не хотел, чтобы она была женой Антона Зиновьевича, со слезами и криками выбежала из комнаты, уверенная, что в бассейн ее сбросил Иван. Кстати, держу пари, что этот шнурок Агнесса вытащила именно из его кроссовки… А теперь давайте-ка вернем нашу пациентку в сознательное состояние, – и я поднесла к носу домоправительницы флакончик с нашатырным спиртом.

Когда она открыла глаза и увидела нас с Верой Дмитриевной, она ничего не сказала, только заплакала. Плакала Агнесса молча, без всхлипываний, крупные слезы катились из ее глаз и каплями падали на мою подушку.

Через пару минут она вытерла ладошкой глаза и попыталась сесть на постели, что ей удалось с некоторым трудом.

– Вы сможете дойти до своей комнаты без посторонней помощи? – спросила я.

Домоправительница молча кивнула головой.

– Агнеша, – подошла к ней Вера Дмитриевна, – все, что ты сотворила, это ужасно, это не по-христиански, но ради памяти Маши, которая тебя искренне любила и никогда не хотела тебе зла, я отпускаю тебя и обещаю, что ничего из того, о чем мы узнали сегодня с Лизой, из этого дома не выйдет. Так что у тебя есть шанс уехать отсюда и начать новую жизнь.

– Спасибо, – сказала Агнесса Николаевна и сомнамбулической походкой вышла из комнаты.

Вера Дмитриевна со стоном плюхнулась в кресло, попросила у меня сигарету и закурила.

– И как прикажете жить дальше, когда вот так, в одночасье, ты убеждаешься, что совершенно не разбираешься в людях?..

– Вы расскажете обо всем случившемся Антону Зиновьевичу?

– Конечно, расскажу, хотя считаю, что мужчине, даже такому замечательному, как мой сын, совершенно не следует знать, что его любила женщина так сильно, что ради любви пошла на преступление. А вот то, что ему следует развестись с Галиной, я полагаю, он поймет сам. Хотя брак, в котором оба не любят друг друга, в наше время, можно сказать, считается идеальным… Но лично у меня другое мнение… Я, видите ли, старомодна… Я по-прежнему считаю, что если люди живут в одном доме и спят друг с другом не по любви, а по каким-то расчетам, то это уже не супружество, а именно брак.

Она встала, сняла со спинки кресла розовую шаль, ласково погладила ее рукой:

– Ну что ж, мавр сделал свое дело, мавр может уйти…

Когда Вера Дмитриевна через балкон ушла к себе, я села вымучивать монографию, так как сна не было ни в одном глазу.

Проснулась я от негромкого, но настойчивого стука в дверь и обнаружила, что лежу в кресле с Персиком и ноутбуком на коленях. Стряхнув недовольно мяукнувшего кота на пол и поставив ноут на стол, я взглянула на часы: они показывали восемь утра.

– Войдите.

Вошла Зоя в куртке, брюках и с сумкой через плечо.

– Это вам от Агнессы Николаевны, – вежливо и на «вы» сказала она и протянула мне плотный белый конверт, аккуратно заклеенный скотчем.

Когда я взяла его в руки, у меня как-то нехорошо стукнуло сердце, и я почувствовала тот неуловимый и бесконечно жуткий «аромат» смерти, от которого, задрав морду и вздыбив шерсть на хребте, тоскливо воют собаки.

– Почему она не сама?

– Она рано утром уехала к себе на квартиру в Техноград, а меня попросила передать вам этот конверт. Простите, что разбудила, но у меня тоже выходной и мне надо бежать на электричку… Скажите, а правда, что ли, что вы Алиску вчера спасли, когда Янка ее похитила? – и глаза горничной прямо-таки зафосфоресцировали любопытством.

– И кто же тебе сказал такую глупость?

– Хозяйка, – и Зоя потупилась.

– Это она сильно преувеличила. Никого я не спасала. Я не Чип, не Дейл и не спасатели Малибу. Я просто уговорила Яну не совершать глупостей.

Зоя явно была расстроена лаконичностью моего рассказа и даже горестно вздохнула, как ребенок, которому дали шоколадку, а потом сразу же отобрали. Но меня это не волновало. Когда за горничной закрылась дверь, я, глубоко вздохнув, вскрыла конверт…

Почерк у Агнессы был красивый, понятный, некрупные буквы стояли ровно, как солдаты на посту.

«Лиза!

Если Вы читаете мое письмо, значит, меня уже нет в живых. Но не подумайте, что к самоубийству меня подтолкнуло то, что Вы догадались, что это я убила Машу и пыталась убить Галину. Я решила покончить с жизнью сознательно, потому что поняла, что стала опасной для людей, видимо, убийство изменяет в корне человеческую психику и коверкает душу. То, что я попыталась убить Вас, это только подтверждает. В принципе, я могла и не писать этого письма, но мне хотелось, чтобы Вы и уважаемая мною Вера Дмитриевна знали истинные причины моего морального падения. И я благодарна, что Вы с ней дали мне шанс поступить так, как я считаю нужным, а также дали возможность защитить Антона от того скандала, который мог бы возникнуть вокруг его имени, если бы дело дошло до суда надо мной. Поэтому я хочу изложить свою историю и именно Вас сделать своей душеприказчицей (не бойтесь, это Вас совсем не затруднит).

Итак, как Вы уже знаете от Веры Дмитриевны, мы с самого детства, а точнее, с первого класса были близкими подругами с Машей, несмотря на весьма значительную разницу в социальном положении: ее отец работал главным конструктором на заводе электронной техники, а моя мама была простым провизором в аптеке. Как Вера Дмитриевна одна, без мужа, воспитывала Антона, так и моя мать воспитывала меня одна. Отца своего я не знала. Потом, когда я выросла, мама сказала, что она полюбила женатого человека и родила от него ребенка, то есть меня, не поставив его в известность, дабы не разбивать его семью. Жили мы втроем – я, мама и бабушка. Правда, до моих восьми лет с нами жила еще и прабабушка, бабушкина мама. Она происходила из старинного дворянского рода, училась в институте благородных девиц, в тридцатые годы прошлого века пять лет провела в сталинских лагерях, но сохранила до самой смерти прямую спину, аристократические манеры и снисходительное отношение к черни, какой бы пост та ни занимала. Мою бабушку и маму она воспитывала в том же духе. Кое-что и мне передалось, в том числе – умение пользоваться столовыми приборами, говорить по-французски, быть обязательной и пунктуальной, всегда ровной в обращении с людьми и никогда не показывать своих эмоций, как подобает настоящей леди, что и сыграло потом со мной злую шутку.