Авасий вертел головой, удивляясь такому столпотворению, а когда с высоты холма увидел море и свод синего неба, сливающийся на горизонте с морской водой, восхитился этим видом. Остановив коня, оглянулся, чтобы запомнить полис накануне большого праздника, и увидел на вершине акрополя пирамидальные кипарисы, окружавшие какой-то храм, и его белые колонны, почувствовал пряный запах лавра и тяжелый – испарения стен, раскаленных солнцем. Смотрел на это великолепие, как в последний раз, и ужаснулся, понимая, что терзается плохими предчувствиями.

Капитан, поравнявшись со сколотом, остановил своего тонконогого скакуна, улыбнулся и спросил:

– Правда красиво?

– Хорошо, – ответил Авасий, заглянул в глаза Тинниха, серые, будто с камушками на дне колодца, и снова почувствовал, как закололо от страха сердце.

– Поехали дальше, скиф. Пока погода благоприятствует, нужно спешить. Очень скоро Борей станет властвовать над волнами и начнется сезон штормов.

Голос Тинниха успокоил Авасия, и парень решил, что его страх и плохое предчувствие – от того, что пазака не вернулся. Как трудно и больно представлять, что его схватили и даже, может быть – убили. На какой-то момент Авасий в Тиннихе увидел вождя и, как ни странно, испытал облегчение. Он улыбнулся и сказал:

– Ты прав, господин, поехали.

Всадники спустились с пригорка к порту. Деревянные пристани уходили далеко в море.

Феодосийский залив был куда шире гавани Ольвии и гораздо больше, чем порт в Калос Лимен. В мореходную пору тут могли разместиться до сотни больших кораблей, сейчас только гераклейские суда и десяток рыбацких лодок терлись боками о сваи пирсов.

У пристани отряд спешился, и матросы, взяв лошадей номадов под уздцы, повели их на келет[74] Тинниха. Скифы поначалу оставались равнодушными к тому, что у них забрали коней. Заволновались и стали выговаривать что-то Авасию, только когда конвой из десяти гоплитов сошел с триеры, и номадам пришлось взойти на разогретую солнцем палубу боевого корабля греков.

– Господин, мы хотим плыть на том корабле, – прокричал Авасий Тинниху, указывая на келет.

Триерарх[75] все еще оставался на берегу, но Авасию ответил:

– Нет, скиф. Вы поплывете со мной. На торговце для людей нет места, – и тут же обратился к своему келейсту[76] – Автократ, дай скифам вина!

Пусть не сразу, потому, что номады не поняли приказа капитана, чуть позже, когда они получили амфору с хорошим гераклейским вином и свиной окорок, скифы успокоились и под завистливыми взглядами солдат и матросов начали пировать.

Вспыхивали золотом в лучах солнца, начинающего склоняться к западу, украшения на спящих скифах. Может, номадов сморило от вина, а может, от качки, но никто из них не оказал сопротивления гоплитам. Скифы были разоружены, ограблены, раздеты и прикованы к скамейкам на нижней палубе.

* * *

Триера, покачиваясь на волнах, уверенно шла вперед под парусом и на веслах. Ветерок еле чувствовался, а парус выпячивался вперед и тут же опадал, полоскался в воздухе. Весла ритмично ударяли по воде, заглушая звуки флейты.

Келейст – судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью, улыбался. Наконец-то триерарх взялся за ум и пленил наглых скифов! Вздохнув полной грудью, он спустился на нижнюю палубу, чтобы продолжить свою работу – подгонять лентяев-гребцов. Вскоре даже в каюте триерарха стали слышны удары бича и болезненные стоны, вырывающиеся из охрипших глоток.

Только Авасий беззвучно терпел побои: гнетущая боль сдавливала ему грудь и щемила сердце. Все, о чем он мечтал, вдруг рухнуло в одночасье. Теперь он – раб, и жить ему, если верить келевсту, осталось не долго.

* * *

Вечерело. Ночь затягивалась нежной дымкой таинственной грусти. Триерарх Тинних вышел на палубу полюбоваться восходящей луной. На триере зажглись огни, а весла по-прежнему ритмично вспенивали морскую воду…

Боспорское войско медленно ползло по степи. Далекое там казалось близким, близкое – далеким, и не было ничего достоверного, кроме ночи, холода и колючего ветра.

Старая дорога огибала холмы, петляла на дне извилистых оврагов и зияла, как шрам, на степных просторах. Посвистывал ветер, гнал темные, закрывающие звезды и луну тучи. С полночи степь вокруг накрыл туман. Идти стало еще труднее, и лишь к рассвету, подгоняемый холодом, туман рассеялся. Всходило солнце. Большое, красное, оно быстро растопило иней, укрывавший степную траву и ковыли.

Левкон – безусый юноша с редкой бородкой, кареглазый, с кучерявыми черными волосами, непослушно выбивающимися из-под мехового башлыка, он ехал не первым и не верхом, как обычно делал его отец Сатир. Юноша сидел на козлах обозного возка и молился Деметре о здоровье своего спасителя.

Со слов возницы, защитника звали Фароатом, и был он вождем одного из скифских племен. Сам возница назвался Лидом. Будто бы господин – тот скиф, что сразил метким броском дротика предателя Гнура, и приставил его служить сармату, чтобы раскрыть измену. Левкон видел, как скиф смело, вопреки молодости и хрупкому сложению, атаковал убийцу. И ранил его так сильно, что страже не составило труда убить богатыря. Царевич надеялся узнать больше о своем спасителе от него самого. На скифе не обнаружили ран, и врач сказал, что его беспамятство скорее вызвано ударом по голове и скоро пройдет.

На заре войско остановилось, задымили костры. Пришел хилиарх – командир гоплитов. Явился, тяжело ступая, менее корыстный, чем свора прочих сподвижников отца, оставшихся в Пантикапее. Как всегда, седовласый воин, верно служивший Спартокидам всю сознательную жизнь Левкона, был облачен в грубый хитон, опоясан потертым ремнем без всяких блях и побрякушек и обут в простые кожаные сандалии. Царевич знал, что отец ценил Андроника за ум и бескорыстие. Ведь только Андроник отказался от управления над частью царства, выделяемой другим военачальникам. А при Сатире так повелось – каждый правитель обширных областей у полисов Парфения, Мирмекий, Тиритаки, Пимфей, Акры, Китей и Киммерика управлял и войском. Левкон уважал наставника, обучавшего его военному искусству с детства, и, поймав взгляд хилиарха, улыбнулся в ответ.

– Привет Левкону, – сказал Андроник, снял с головы шлем, украшенный черным конским хвостом, и остановил выжидательный взгляд на лице юноши.

Андроник любил молодого царя, но считал, что с бременем власти, по воле богов упавшим на его плечи, юному Спартокиду не справиться.

– Андронику привет, – ответил Левкон, искренне радуясь визиту наставника.