в Китай. Я обнаружил, что сложность исполнения затеи часто прямо пропорциональна ее важности: за то, что легко сделать, не стоит даже браться.

Тираж «Черной книги» еще даже не прибыл в Пекин, когда в Союз художников наведались сотрудники органов государственной безопасности и заявили, что Фэн Бои замешан в одном «политическом инциденте». Это грозное обвинение было связано с перформансом, которому в «Черной книге» посвящалась первая страница — на ней была фотография обнаженного Ма Люмина.

Ма Люмин — стройный молодой художник, чью женоподобность подчеркивали длинные волосы и серьги, — устроил частное мероприятие во дворе собственного дома, в ходе которого разделся догола и стал готовить картошку в воке. Каким-то образом об этом узнала полиция, и его отправили в тюрьму, обвинив в непристойном поведении, хотя его действия были безвредны и невинны. Впоследствии на мой вопрос о времени, проведенном в тюрьме, он ответил, что чувствовал себя запертым в странном, бессмысленном лимбе[37] и часть его личности постепенно уходила, уступая место медленному пробуждению другой части. Этот разговор происходил за два месяца до его освобождения из-под стражи.

Сюй Бин позвонил мне из Америки и попросил, чтобы я пока не распространял «Черную книгу», — он беспокоился, что, если книга начнет распространяться, это доставит неприятности Фэн Бои, да и его жизнь осложнит, ведь он собирался возвращаться в Китай и строить здесь карьеру. Но я отказался сворачивать проект, так как пока еще мы не были в опасности. И если честно, я надеялся на скандал. Прежде всего, это дало бы мне возможность испытать гонения со стороны государства на собственной шкуре, а не просто слышать о них со стороны. К тому же для меня было вопросом чести выполнить свои обязательства перед художниками — участниками проекта, и отказ от распространения книг расценивался бы как самоцензура. Я стоял на своем, и тогда Сюй Бин и Фэн Бои вышли из проекта.

Вскоре три тысячи экземпляров «Черной книги» стали достоянием общественности, и проект восприняли как родник, который забил посреди пустыни. В дальнейшем я продолжил серию двумя изданиями — «Белой книгой» и «Серой книгой». Это привлекло внимание полиции, но она не вмешивалась напрямую, ограничившись устными предупреждениями. Во введении к «Серой книге» я написал: «Печальный факт состоит в следующем: в то время как сегодня мы импортируем науку, технологии и западный образ жизни, мы не в состоянии внедрить духовное просвещение, или торжество закона, или душевные материи». Сам о том не помышляя, я стал политизированным, поступая так, как поступал в молодости мой отец.

В четыре часа утра 5 мая 1996 года сердце моего отца остановилось, и кривые на подключенном к нему мониторе стали прямыми. Врачи и медсестры реанимации сняли маски и покинули палату, реанимационное оборудование выкатили. Затем мы, родственники, сопровождали тело, пока его перемещали в морг.

Когда стальную ячейку с телом отца задвинули и оно скрылось из вида, я почувствовал, будто потерял часть себя, но при этом в некотором смысле освободился. Моего отца всю жизнь преследовали невзгоды, а теперь он, при всей бесконечной скорби окружающих, наконец был избавлен от них. Когда мы вышли из больницы, день еще только занимался и моросил дождь.

Прощание проходило на Революционном кладбище Бабаошань. Я взял организацию на себя и потребовал заменить в траурном зале обычные венки из переработанной бумаги на живые цветы. Тело отца покоилось на простом белом ложе, окруженном морем белых цветов.

Но затем события приняли неприятный поворот. Союз писателей настаивал, чтобы тело отца было покрыто флагом Коммунистической партии Китая, поскольку он был ее членом. Эта циничная попытка удостоить его такой посмертной «славы» вызвала у меня глубокое отвращение: правительство просто хотело сделать из него политическое украшение, трофей. Это было возмутительно, отец бы никогда на такое не согласился. Но они это сделали, несмотря на мои громкие возражения. «Ай Цин принадлежит не только семье», — ответили мне.

В Китае все идет по заведенному порядку, и это не обсуждается. У человека нет права спорить с властью, а унижение часто преподносится как честь, которую тебе милостиво оказали. Власть всегда стирает мысли и чувства отдельного человека. И вот, когда люди собрались проводить отца в последний путь, они обнаружили на его груди флаг Китайской коммунистической партии с гигантскими желтыми серпом и молотом.

С первого взгляда может показаться, что отец не слишком повлиял на меня, ведь при жизни он редко давал мне прямые указания. Но это во многом было связано с моим нежеланием спрашивать его совета. Сделай я это, он, несомненно, ответил бы. Он никогда не пытался меня в чем-то переубедить и ничего не требовал, но я всегда сверял по нему свой внутренний компас, как по звезде в небе или по дереву в поле, и он незаметно, каким-то таинственным образом помогал мне найти мой путь. Именно благодаря отсутствию однозначных предписаний между нами образовалась духовная связь; по-своему отец защищал меня.

В середине 1990-х годов, во время работы над «Черной книгой», я познакомился с Хансом ван Дейком — высоким голландцем несколько болезненного вида. В застенчивых глазах Ханса часто мелькала хитринка, и он всегда был моим добрым другом. Его впечатлила бунтарская суть «Черной книги», но сам он был приверженцем школы Мондриана и ценил гармонию и порядок. Всю жизнь он коллекционировал связанные с искусством документы, организовал несколько выставок. Каждые несколько месяцев ему требовалось выезжать из страны, чтобы обновить визу, но он не возражал — это давало ему возможность время от времени полакомиться в Гонконге вкусным мороженым. Вместе с Хансом и его другом Фрэнком мы основали арт-пространство под названием «Архивы и хранилище китайского искусства» (China Art Archives and Warehouse) — первое профессиональное место для альтернативного искусства в столице Китая.

Летом 1995 года я познакомился с Ули Сиггом, и эта случайная встреча изменила мою жизнь. Будучи тогда послом Швейцарии в Китае, Сигг инициировал первые совместные проекты между Китаем и странами Запада. Благодаря ему на эту пустынную землю хлынул международный капитал. Он уверенно говорил на самые разные темы и, казалось, знал практически все, а его интересы и опыт впечатляли не меньше, чем его невероятная энергия. Беседа с ним всегда была мне в радость, потому что она часто сворачивала на неизведанную территорию — как и автомобиль, который он вел. Он не сбавлял скорость на поворотах и так успешно осваивал новые направления, что казалось, будто машина и дорога становились продолжением его тела. Однажды, когда Сигг был за рулем, он обратил мое внимание