усыпил; если наши журавли курлычут, призывая его лететь вместе с ними в дальние страны; если наши древние амфоры томятся в ожидании, когда, наконец, он спустится за ними в морскую пучину, – то разве не представляет его жизнь особой ценности? Разве не следует оберегать ее, как зеницу ока? Надеемся, до посягательства не дойдет. Не приведи Бог кому-нибудь шевельнуть поганым пальцем против пассажира № 1. Тотчас с нечестивцами упокой. Из «Гюрзы», славного пистолетика, с полсотни метров пробивающего бронежилет; а надо – «Оса»[30] пальнет. Вж-ж-ик – и мокрое место. И вот один за другим три одинаковых «Ауруса», три комода на колесах, черных, как декабрьская ночь. Поломай голову, враг лютый, – в котором? Пытайте меня, как враги – партизанку, но услышите в ответ все те же мужественные слова: «Не выйдет же… трах-тиридах… вашу мать». Он покойно сидит на заднем сиденье одного из них. Временами он задремывает, что свойственно человеку в изрядных летах, роняет голову на грудь, всхрапывает, вздрагивает, просыпается, утирает нечаянную слюну и затуманенным взором смотрит в окно. Сплошь дома. Люди живут. Удивительно. Сами не знают, как счастливы. Блаженны. Как в церкви поют: блаженны те, блаженны эти. В самом деле, какие у них заботы? Ах, свободы мало. Зачем вам свобода? В России свободы не было и не будет. Дай вам свободу, вы такой бардак устроите, в сто лет не разгрести. Дорого мне стоит ваш покой. Или вы полагаете, война только там, где пушки палят и пехота «ура» кричит? Заблуждаетесь. Тринадцать могущественных орденов сплотились против нас в духовной битве страшней Сталинградской. Знаю. Уже готовят мне в погибель похожую на меня деревянную куклу, выдержанную в могильной земле и вскормленную кровью девственницы и спермой мужчины. Уже вырастили черного петуха, чтобы во зло мне зарезать его глубокой ночью на православном алтаре. Уже выкопали столетний череп и произнесли над ним магические слова, после чего он, как подлый вор, должен похитить мой разум. Жуткой силой обладают тайные ордена; древними страшными заклятиями безвременно сводят человека в могилу. Знаю. Но третьего дня совершив полет на планету Нибиру, от обитающих там высших сил я получил заверение, что происки тайных орденов будут пресечены. Кукла – уничтожена. Петух – сдохнет. Мозги – сохранены. Больше уверенности, далекий друг, сказано было мне. Ничто так не ослабляет личную власть, как предательское чувство незаконности обладания ею.

Где ж ее, однако, взять, эту уверенность?

Он проехал. Следовали за ним джипы с врачами, саперами, микроавтобус с бойцами спецназа – и, замыкая череду черных автомобилей, неслись полицейские «Форды», проверяя, нет ли позади подозрительных «хвостов». Мчалась, мчалась на закат солнца черная стая, останавливая на своем пути всякую жизнь, – и куда стремилась она? Какой неведомой недоброй силой собралась она вокруг невзрачного человека, скрытого от мира темными стеклами? Боже, что нам ждать от нее? Пронесется ли, как овладевший Россией дурной сон; как затянувшее небеса серое облако; как ненастье, от которого всякий старается укрыться – в доме ли своем, в общении с близкими, или в вине, на недолгое время отгоняющем едкую тоску? Или зависнет на десятилетия, иссушая живое слово, угнетая истину и плодя вокруг бесчестье и срам?

2.

И все вдруг тронулись, дернулись, поползли, ожили и тотчас забыли о муках ожидания и его главном виновнике, то есть сразу отпустили ему все грехи, в том числе и грех презрения к собственному народу, – незлобивые сердца! так выпьем же за терпеливый русский народ! выпьем за его вековую готовность таскать на своем горбу всякого самозванца и его прожорливую рать! – и дальше, дальше, пока не преградит дорогу какая-нибудь гадость в виде дорожных работ, заглохшей машины и ударившихся друг о друга автомобилей, не исключено, что сразу трех, а то и четырех, – до поворота на улицу Лобачевского и, дотянув по ней до левого поворота на Ленинский, встал почти на полчаса. За что? – в отчаянии спросил он у беспощадного неба, услышал в ответ: за грехи человечества и обреченно кивнул. Не легче было и на проспекте, заклейменном именем человеконенавистника, фанатика и паралитика. Собственно говоря, с какой стати должна быть легкой жизнь в городе зловещих призраков, обитающих в зиккурате, в могилах у Кремлевской стены и в самой стене? Не ждите ничего хорошего, если вы прописаны на улице имени Вельзевула. Марк снова кивнул, соглашаясь со своей участью. Все теперь было ему безразлично: и приготовившийся взлететь тускло-серебряный Гагарин, и корчма «Тарас Бульба», неподалеку от которой взад-вперед уныло ходил ряженый в синих шароварах и вышитой украинской рубахе навыпуск, перехваченной пояском, и даже гигантский истукан с демонами революции, возле которого в красные дни минувшего календаря собиралась небольшая толпа мрачных людей и драл глотку человечек с морщинистым лицом гуттаперчевой обезьяны. Затем полз в тоннеле, гудящем нестройным гулом чудовищного оркестра, и, выбравшись, чуть быстрее покатил по Зацепу, по мосту над каналом, и снова пополз по забитому машинами Большому Краснохолмскому с темными водами Москва-реки внизу, тупо раздумывая, а где же здесь были холмы? – и, наконец, улица Народная, поворот, разворот, и вот он, сам себе не верю, треклятый Гончарный, вот аптека, магазин, панельный дом, подъезд, домофон.

Оля, безжизненным голосом сказал Марк, открывай…

Первый раз он был здесь три года назад ранним летним утром после лившего всю ночь дождя. Он перепрыгнул лужу перед подъездом, поскользнулся, чуть не упал, забрызгал брюки и, осмотрев их, проклял дождь, лужу и собственную неловкость. Ему открыла девица лет двадцати пяти с темно-русыми, кое-как причесанными волосами и темными глазами. Тень покрывала ее лицо. Растерянность, страх, робкая мольба. «Там», – хрипловатым голосом сказала она, указывая на дверь в одну из двух комнат тесной квартирки. Марк вошел. Шкаф, стол, стулья, ковер на стене с изображением двух оленей, узкая кровать под ним. На кровати лежала старуха с подвязанным подбородком, запавшим ртом и лицом, даже в смерти сохранившим недоброе выражение. Марк подошел ближе. Он услышал. Душно мне. Всегда будет так душно? Черные птицы летают. Какая гадость. Зачем они здесь? Эта дура впустила. Ольга! Ольга! Немедленно закрой окно! Ольга! Киш-ш-ш… киш-ш-ш… Ей квартира моя достанется. Ля? Я уже не хозяйка? Она моя собственная. Я ее двадцать лет ждала. А ей на блюдечке. Как не вовремя. Киш-ш-ш… Проклятые! Они клевать меня собрались. Ольга, где тебя черти носят?! Марк вышел, прикрыв за собой дверь. «Врач был?» Она кивнула, не сводя с него умоляющего взгляда. «И полиция?» Она снова кивнула. «Вас Ольгой зовут?» Она вскинула брови. «Ольгой. А откуда…» «Давайте, Оля, мы сейчас