В мягком свете фонарей он видит улыбку на ее губах; лицо ее сияет такой нежной прелестью, что он поспешно отводит от него взгляд и на миг прикрывает глаза. Вы придумали, говорит она. Аукцион, Ротшильды… Не я, отвечает он. Папа. После некоторого молчания Оля скажет. И он, то есть Гоголь… так и лежит? Марк кивает. Без головы. И без ребра. Его взял на память один из писателей. Другой прихватил лоскут от сюртука, а третий – кусок фольги, которой изнутри был выложен гроб. К нему-то ночью и явился огромный, во всю комнату, Гоголь и громовым голосом спросил, а ты зачем стащил у меня мою фольгу. Писателя всю ночь била крупная дрожь, и с первым трамваем он отправился на кладбище Данилова монастыря, где закопал фольгу в кучу оставшейся на месте могилы земли, тайком крестясь и приговаривая: Отче наш, Отче наш… Все остальное он позабыл.

В его воображении все, таким образом, складывалось как нельзя лучше – чудесная прогулка, памятник, занимательная история – но, с другой стороны, предлагать почти незнакомой девушке пройтись по бульварам – не отдает ли это дурным тоном? Марк вздохнул. Тогда, может быть, культурная программа. Кино, театр. Впрочем, с нынешним театром следует держаться осмотрительней. Гляди в оба, не то вляпаешься. Ходили с папой смотреть «Сон в летнюю ночь» – и что же они увидели вместо легкой, как пух, сверкающей, как бриллиант, и прелестной, как юная дева, сказки Шекспира? Шабаш увидели они, который надо было бы окропить святой водицей; надругательство, заслуживающее уголовного преследования; бездарность, бесстыдно выставляющую себя напоказ; словом, увидели Шекспира, которого обдолбанные ребята с дикарскими воплями сбрасывают с парохода современности. Папа готов был закричать: «Руки прочь от Вильяма нашего Шекспира!», но Марк его удержал. Терпение их истощилось, когда полуголые артисты, встав на край сцены, изобразили нацеленное в зрителей всеобщее мочеиспускание. Лоллий Питовранов и его сын Марк покинули зал. И если бы лишь в каком-нибудь одном театре власть захватили честолюбцы и паразиты, питающиеся кровью великого искусства! Приятель-меломан зазвал в оперу. «Борис Годунов»! Но с нехорошим предчувствием увидел Марк Пимена, который писал свою летопись на ноутбуке. Пимен пропел, еще одно, последнее сказанье – но проклятый ноутбук отравил и Мусоргского, и Пушкина. Борис оказался упитанным мужчиной средних лет в дорогом пальто, меховой шапке, а также в прекрасно отглаженной белоснежной рубашке с галстуком, повязанным плотным узлом; на заднике полуметровыми буквами было начертано: «Народ хочет перемен», а сам народ представляли строитель в оранжевой пластиковой каске и с совковой лопатой в руках, жалкий интеллигент с потрепанным портфелем, милицейский чин в новой кожаной куртке, замученные жизнью женщины с сумками; Николка-юродивый пел, что Богородица не велит молиться за царя-ирода, но одет был в джинсы и футболку; три молодца в штатском из ФСО семнадцатого века тут же заковали его в наручники и так в них его и оставили; напрасно он воздевал руки: помилуйте, где и как в семнадцатом столетии найти ключик к наручникам века двадцать первого; дьяк Щелкалов был в хорошем костюме, галстуке и в очках; корчма на границе оказалась бардаком, где полуголая девица крутилась на шесте, Лжедмитрий дул портвейн из горлышка, бандерша по типографской карте для туристов показывала ему путь в Литву, а вместо приставов ввалился ОМОН с автоматами Калашникова… Пушкин слал постановщикам картель за картелем, Мусоргский пил горькую, ибо и музыку, и слова, и голоса – все, будто трясиной, засосала всемирная пошлость. То есть с театром, а заодно и с кино было покончено. Прилично, наверное, было бы пригласить девушку в кафе, в какой-нибудь «Кофе-хаус» или «Шоколадницу», но вдруг она относится к людям, которые предпочитают пить кофе дома, созерцая помещенный в деревянную кадку огромный фикус с мясистыми листьями, доставшийся в наследство от покойной бабушки? Круг заколдованный. Уныние охватило Марка; однако, вознегодовав, он сказал самому себе: «Я тебя презираю» и набрал ее номер. Ее голос прозвучал в ответ, чудесный, низкий, чуть хрипловатый: «Да-а…» Язык присох. «Я слушаю», – сказала она. «Здравствуйте», – произнес он и вытер выступивший на лбу пот. «Здравствуйте, – с некоторым удивлением откликнулась она. – А кто это?» Страшный вопрос. «Я был у вас… В тот день…» – проговорил Марк. «Да, – не промедлив, сказала Оля. – Я помню. Марк? Я не ошиблась?» «Да, – выдохнул он. – Марк. Я хотел спросить… Оля. Как вы?»

«Как я? Не знаю. Все так непросто. А вы?» «Как всегда. А может… Я вам помогу, если надо. Правда, если хотите… А хотите, – вдруг решился он, – можно пойти куда-нибудь. Вы отвлечетесь…» Молчание. Он подождал и позвал: «Оля…» Она сказала: «Это так неожиданно… У меня сейчас подруга, и вообще, я домоседка…» «Я не вовремя, – пробормотал он. – Извините…» Все так просто. Не ко двору. «А знаете что, – сказала она, – а вы приходите в гости». «Да?! – выпалил он. – Правда? А когда?!» «Ну… можно сейчас…» «Да! – крикнул Марк. – Конечно! Я скоро!»

4.

В тот вечер – а было уже около восьми – на маленькой кухне той самой квартиры, откуда двенадцать дней назад вынесли Наталью Григорьевну, Марк сидел в обществе Оли и ее подруги Люси. Оля их познакомила, сказав, это Марк, он… она чуть замялась… он мне помогал, когда тетя Наташа… А это Люся, моя подруга. В считаные секунды Люся осмотрела Марка угрюмым взглядом карих с прозеленью глаз и недовольно спросила, и как же он тебе помогал. По головке гладил? У нее были тонкие губы, морщинки на лбу и синие круги под глазами. С возможной твердостью Оля отвечала, не представляешь, сколько хлопот, бумаг… Она бы не справилась без Марка. Хм, сказала Люся. Повезло тебе, подруга, с помощником. Оля виновато улыбнулась. Так получилось. Ну что ж, покорился Марк. Люся так Люся. Вероятно, она была неизбежна, ибо весы судьбы до известного момента должны находиться в равновесии. Он ей улыбнулся. Очень кстати Оля призвала пить чай с тортом, который она усиленно расхваливала, называя чудесным, воздушным и что самое главное – совершенно без сахара. Просто чудо. Спасибо Марку. И Люся подтвердила, ухватив от щедрого ломтя ложку, потом другую и неясно проговорив (рот был набит), что действительно (дествино, получилось у нее) восторг. Она прожевала. Марк мастер утешения и знаток тортов. Клад. Она облизнула ложку и направила ее на Олю. Тебе счастье привалило. Бог ты мой! Марк никогда не видел, чтобы так бурно краснели. Слезы выступили у нее на глазах, и она тихо укорила подругу за глупые речи. И почти неслышно, с опущенными глазами попросила