С каждым днем моя ревность разгоралась все больше. Я ревновал к Гиллелю, к его обаянию, к его познаниям, к его непринужденности. Я прекрасно видел, как она на него смотрит, как касается его, и сходил с ума.

Первый раз в жизни меня раздражал Вуди: я всегда его очень любил, а теперь, бывало, ненавидел. Когда он, вспотев, стягивал футболку и обнажал свой скульптурный торс, она невольно им любовалась, а иногда даже отвешивала комплименты. Я отлично видел, как она на него смотрит, как касается его, и сходил с ума.

Я стал шпионить за ними. Если кто-то из них отлучался, во мне тут же вспыхивало подозрение. Я воображал себе тайные свидания и бесконечные объятия. По вечерам, когда мы сидели на террасе у Балтиморов и ужинали, дядя Сол спрашивал:

– У вас все в порядке, ребятки? Какие-то вы неразговорчивые.

– Все хорошо, – отвечал кто-нибудь из нас.

– А у Невиллов все нормально? Ничего нового, о чем мне стоило бы знать?

– Все нормально, просто мы устали.

То, что настораживало дядю Сола, было плохо скрываемым напряжением между членами Банды. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы все желали такого, что не могли поделить на троих.

21

Тогда, в апреле 2012 года, наводя порядок в бумагах дяди Сола, я все время думал о Банде Гольдманов, она не выходила у меня из головы. Погода стояла на редкость тяжелая и душная. На Флориду навалилась необычная жара, грозы шли чередой.

Однажды, во время очередного ливня, я все-таки решил позвонить Александре. Сидя под козырьком на крыльце, укрывшись от потопа, я вытащил ее записку, которая всегда лежала у меня в заднем кармане, и медленно набрал номер.

Она сняла трубку после третьего гудка:

– Алло!

– Это Маркус.

На секунду повисло молчание. Я не знал, то ли ей неудобно, то ли она рада меня слышать, и чуть было не нажал на отбой. Но тут она сказала:

– Марки, я так рада, что ты позвонил.

– Прости за фото и за весь этот срач. Ты по-прежнему в Лос-Анджелесе?

– Да. А ты? Вернулся в Нью-Йорк? Как-то у тебя там шумно.

– Я все еще во Флориде. То, что ты слышишь, – это шум дождя. Я у дяди. Навожу порядок в доме.

– Что случилось с твоим дядей, Маркус?

– То же, что и со всеми Балтиморами.

Повисла немного неловкая пауза.

– Я не могу долго говорить. Тут Кевин. Он не хочет, чтобы мы созванивались.

– Мы не сделали ничего плохого.

– И да и нет, Марки.

Мне нравилось, когда она называла меня Марки. Это значило, что еще не все потеряно. И именно потому, что не все потеряно, это и было плохо. Она сказала:

– Я сумела подвести черту под нашими отношениями. Снова обрела равновесие. А теперь опять все неясно. Не надо со мной так, Марки. Не надо так, если ты в нас не веришь.

– Я всегда в нас верил.

Она не ответила.

Дождь полил с удвоенной силой. Мы молчали, но не вешали трубку. Я растянулся на скамейке у стены дома и снова почувствовал себя подростком из Монклера, лежащим в постели с трубкой проводного телефона в руках; она тоже лежит в своей постели в Нью-Йорке, и мы говорим, и наш разговор будет длиться, наверно, не один час.

Хэмптоны, штат Нью-Йорк, 1997 год

Тем летом Патрик Невилл безусловно повлиял на наш выбор университета. Он несколько раз заводил с нами разговор об университете Мэдисона, где преподавал сам.

– По-моему, это один из лучших университетов с точки зрения перспектив, какие он открывает перед студентами. Неважно, какую профессию вы выберете.

Гиллель сказал, что хочет учиться на юриста.

– В Мэдисоне нет факультета права, – пояснил Патрик, – но там блестящий подготовительный цикл. К тому же у тебя всегда есть время передумать. Быть может, за первые четыре года в университете ты найдешь себе другое призвание… Спросите у Александры, она скажет, что в полном восторге. И потом, будет здорово, если вы все будете вместе.

Вуди хотел играть в футбол на университетском уровне. И снова Патрик подтвердил, что Мэдисон – отличный выбор.

– “Титаны” из Мэдисона – замечательная команда. Оттуда вышло несколько игроков нынешнего чемпионата НФЛ.

– Правда?

– Правда. В университете хорошая спортивная программа.

Оказалось, что Патрик – сам болельщик и играл в футбол в университете. Один его старый приятель, с которым он поддерживал отношения, входил в руководство “Нью-Йорк Джайентс”.

– Мы все трое обожаем “Джайентс”, – сказал Вуди. – Вы ходите на матчи?

– Да, всегда, когда время позволяет. Даже в раздевалке побывал.

Мы обалдели.

– Вы знакомы с игроками? – спросил Гиллель.

– Я близко знаю Дэнни Кэнелла, – заверил он нас.

– Не верю, – не сдавался Вуди.

Патрик на минуту вышел и вернулся с двумя альбомами; там были его фото с игроками “Джайентс” на поле их стадиона в Ист-Ратерфорде, в Нью-Джерси.

В тот вечер за ужином Вуди пересказал дяде Солу и тете Аните наш разговор с Патриком Невиллом про университетский футбол. Он надеялся, что Патрик поможет ему получить стипендию.

Вуди хотел играть в университетской команде не столько для того, чтобы оплатить учебу, сколько потому, что она открывала ему путь в НФЛ. Ради этого он тренировался без устали. Утром вставал раньше нас и отправлялся на длинные пробежки. Иногда я шел с ним. Он был гораздо тяжелее меня, но бегал быстрее и дольше. Я любовался тем, как он отжимается и подтягивается: вес своего тела он поднимал как пушинку. Однажды утром, когда мы трусили вдоль океана, он признался мне, что футбол для него – самое важное в жизни.

– До футбола я был никто. Меня вообще не существовало. А с тех пор, как я играю, меня знают, уважают…

– Неправда, что тебя до футбола не существовало, – сказал я.

– Любовь Балтиморов дали мне они сами. Или одолжили, если угодно. Могут и назад забрать. Я им не сын. Я просто мальчишка, которого они пожалели. Кто знает, может, однажды они повернутся ко мне спиной.

– Да как тебе такое в голову могло прийти! Ты для них как сын.

– Фамилия Гольдман – не моя, ни по праву, ни по крови. Я всего лишь Вуди, мальчишка, оказавшийся в вашей орбите. Мне надо себя строить самому, а для этого у меня есть только футбол. Знаешь, когда Гиллеля выгнали из команды Баккери, я тоже хотел завязать с футболом. Чтобы его поддержать. Сол меня отговорил. Сказал, что я не должен бросать футбол сгоряча. Они с Анитой нашли мне новую школу, новую команду. Я поддался на уговоры. А сейчас злюсь на себя. Мне кажется, что я избежал ответственности. Несправедливо, что кашу пришлось расхлебывать Гиллелю.