В конце концов мне пришлось замолчать. Но не от усталости, а оттого, что поднялся ветер. Он вдруг так усилился, что его гудение перекрыло все остальные звуки. А вместе с ним поднялся и закружился снежный вихрь; если бы не наваленные Хибой у входа камни, нас бы очень скоро замело снегом. Хиба наконец угомонилась и, ничуть не беспокоясь, опытным глазом осматривала плоды своего труда.

Несравненная моя Хиба! Конечно, я не дожидался этого случая, чтобы полюбить ее. Но прежде она была для меня не чем иным, как игрушкой моего гарема, капризной, сверкающей, умеющей оставаться непостижимой. Теперь же мне открылась совсем другая женщина. При начавшемся буране моим единственным пристанищем были ее глаза, губы, руки.

Я всегда целомудренно удерживался от слов любви, но сердце мое никогда ее не стыдилось. Клянусь Всемогущим Господом, распорядителем бурь и затиший, я любил Хибу и нарек ее «своим сокровищем», не догадываясь, что и впрямь наступит день, когда она станет единственным, чем я буду обладать, я нарек ее «своей жизнью», и вернее сказать нельзя, поскольку именно с ее помощью Бог позволил мне избежать смерти.

Два дня и две ночи вокруг нас ревел и неистовствовал ветер, безостановочно валил густой снег, занесший вход в пещеру и превративший нас в узников.

На третий день после начала бурана к нам пробились пастухи, но не с тем, чтобы спасти нас, а рассчитывая использовать пещеру в качестве укрытия на какое-то время. Они нисколько не обрадовались, обнаружив нас там, и вскоре мне стала ясна причина этого. Буран накрыл весь наш караван, и люди, и верблюды оказались погребенными под тоннами снега. Приблизившись к месту лагеря, я удостоверился, что там уже побывали грабители и на него невозможно взирать без слез. Мне достало силы духа не показать, как горько мне видеть гибель своих людей и своего состояния. С первого же взгляда было ясно, что пастухи к этому причастны. Возможно, именно они и прикончили раненых. Одно мое неосторожное слово или слово моей подруги — и нас могла постичь та же участь. Молча переживая свалившееся на нас несчастье, я самым безразличным тоном произнес:

— Таков приговор Всевышнего! — Дождавшись одобрения своих слов, я добавил: — Можем ли мы рассчитывать на ваше гостеприимство в ожидании, пока уляжется буран?

Мне были известны странные нравы этих кочевников. Они способны без колебаний прикончить своего единоверца, чтобы завладеть его кошельком или его скотиной, но стоит воззвать к их великодушию, как они тотчас превращаются в предупредительных и заботливых хозяев. Поговорка гласит, что они не расстаются с кинжалом, всегда готовые перерезать глотку «либо тебе, либо барану в твою честь».

* * *

— Два золотых динара и пять серебряных драхм!

Я несколько раз сосчитал их, взвесил и подкинул на руке. Вот и все, что осталось от моего несметного богатства и было у меня для перехода по Сахаре до страны Нила и для обустройства на новом месте.

На мои повторяющиеся жалобы Хиба лишь загадочно улыбалась, плутовски и благожелательно, отчего я пришел в ярость.

— Два золотых динара и пять серебряных драхм! — снова возопил я. — И при этом ни лошади, ни смены одежды!

— А разве я тебе не принадлежу? Я, верно, стою пятьдесят золотых, а то и больше?

Говоря это, она подмигнула мне, что снимало с нее подозрение в раболепстве, а кроме того, обвела хозяйским взглядом окружающий пейзаж: поля индиго по берегам реки Дара, у входа в деревню, где она появилась на свет.

К нам устремилась стайка мальчишек, а вскоре появился и вождь племени: чернокожий, с тонкими чертами лица и окладистой седой бородой. Он тут же признал мою спутницу, хотя прошло десять лет, как она отсутствовала, и обнял ее. Обратившись ко мне по-арабски, он сказал, что почтет за честь принять меня в своем скромном жилище.

Хиба представила мне его как дядю по отцовской линии, а меня ему — как хозяина, что хоть и было правдой, в данных обстоятельствах утратило всякий смысл. Ведь я был один, беззащитен, в его власти и к тому же лишился всего. Только я собрался заявить, что для меня она больше не рабыня, как Хиба повела бровью, дав мне знак хранить молчание. Далее я стал свидетелем весьма необычной сцены, и удивившей меня, и доставившей удовольствие.

Мы вошли в дом вождя, где нас усадили на шерстяном ковре, вокруг которого расположилось десятка два старейшин с хмурыми лицами — их как будто не обрадовала встреча с соплеменницей.

Хиба взяла слово. Описав меня как влиятельного в Фесе человека, искушенного в науках и в знании заветов Пророка, она поведала им, при каких обстоятельствах была передана мне владыкой Уарзазата, а также живо описала снежный буран, ставший причиной моего разорения.

— Вместо того чтобы продать меня первому встречному купцу и выручить за меня денег, этот человек привел меня в родную деревню. Я дала ему слово, что он не пожалеет об этом. — Так закончила она свой рассказ и тут же с поразительной наглостью обратилась к одному из старейшин: — Вот ты, Абдалла, сколько готов заплатить за мой выкуп?

— Твоя цена выше моих возможностей, — смущенно ответил он. — Я могу лишь участвовать десятью динарами.

Она обвела взглядом присутствующих в поисках следующей жертвы.

— А ты, Ахмед?

Тот смерил презрительным взглядом Абдаллу и отвечал:

— Тридцать динар, чтобы отмыть честь племени.

И так Хиба опросила всех, ловко играя на их соперничестве и ссорах и каждый раз получая все большую сумму. Я же складывал в уме их обещания. К моим жалким двум динарам прибавилось тридцать, восемьдесят… Последним опрошенным был дядя Хибы, который в качестве вождя племени не мог уронить себя в глазах простых членов клана и был обязан дать больше, чем самый щедрый из них.

— Двести динар! — гордо бросил он.

Я перестал верить своим ушам, однако вечером, когда я отдыхал в отведенном мне на ночь помещении, Хиба явилась ко мне с деньгами, всего больше тысячи восьми сотен динар.

— Ради Бога, создавшего тебя столь прекрасной, Хиба, просвети меня! Что это у вас за игра такая? Откуда у жителей этих мест столько денег? И отчего они мне их отдают?

— Чтобы выкупить меня!

— Тебе прекрасно известно — они могли бы заполучить твою свободу, не истратив на это ни единого биллона.

— Ну еще, чтобы откупиться.

Поскольку я по-прежнему выказывал полное непонимание, она наконец пояснила:

— Многие поколения моих предков кочевали на западе от Сахары до тех пор, пока мой дед не принялся возделывать индиго и торговать им. Теперь эта деревня зарабатывает больше денег, чем расходует, и в земле возле каждой хижины зарыто больше золота, чем имеется в каком-нибудь богатом доме Феса. Однако, предпочтя оседлый образ жизни, мои соплеменники утратили всякую воинственность. Однажды, я была совсем юной… — Она села рядом со мной, вскинула голову и продолжила: — Мы отправились на могилу одного вали. Нас было много, мужчин и женщин, стариков и детей. Это в одном дне пути отсюда. Как вдруг стражники владыки Уарзазата напали на нас. Их было четверо, нас больше пятидесяти, из которых добрая половина — вооруженные мужчины. Но никто из наших и не подумал оказать сопротивление, все бросились врассыпную, позволив каждому из четырех всадников взять в плен по девушке. Во время того необычного собрания, на котором ты присутствовал, старейшины отдавали долг, восстанавливая свою честь и честь своих сыновей.