волосами, в крошечной шляпе, мешковатом сюртуке и с фамильным зонтиком в руках он вполне мог сойти за честного крестьянина, что впервые прибыл в город, чтобы поглазеть на столицу».[148]

Как бы то ни было, перо этого деревенского эрудита кусалось, и довольно больно. Каждый день он просматривал газеты, на страницах которых французские депутаты и министры выступали с эгоистичными и откровенно корыстными предложениями, а затем писал ответ, да такой, что весь Париж сотрясался от хохота. К примеру, после того как в 1840 году палата депутатов ввела более высокие пошлины на все иностранные товары во благо французской экономики, Бастиа разродился истинным шедевром экономической сатиры:

Прошение производителей сальных и стеариновых свечей, ламп, подсвечников, рефлекторов, щипцов, гасильников и производителей сала, масла, меди, камеди, алкоголя и вообще всего, что касается освещения

Членам палаты депутатов

Милостивые государи!

…Мы страдаем от разрушительной конкуренции со стороны иностранного соперника, который в деле производства света очевидно поставлен в несравненно более благоприятные условия, чем мы, и наводняет светом наш национальный рынок по ценам, баснословно низким… Этот соперник не что иное, как солнце.

Мы покорнейше просим вас издать закон, который предписал бы запереть все окна, стеклянные крыши, ставни, затворы, створы, форточки – словом, заткнуть все отверстия, дыры, щели и трещины, через которые солнечный свет обыкновенно проникает в дома… Прежде всего, если вы преградите, насколько возможно, доступ естественному свету, если вы таким образом создадите потребность в искусственном освещении, то какая только промышленность во Франции не получит тогда благотворного поощрения?

Если будет потребляться больше сала, то потребуется больше быков и баранов… Если будет потребляться больше масла, то расширится культура мака, олив и полевой репы… Наши бесплодные местности покроются смолистыми деревьями.

…Выбирайте то или другое, но будьте последовательны, потому что если вы отвергнете, как это обыкновенно делается у вас, каменный уголь, железо, пшеницу, иностранные ткани соответственно тому, насколько цена их приближается к нулю, то как же непоследовательно будет с вашей стороны допускать свет солнца, цена которого в течение целого дня равна нулю.[149]

Мир не видел более прочувствованной защиты свободной торговли, и ничего, что защита эта была довольно фантастической. Бастиа не удовлетворялся лишь протестами против протекционистских тарифов: этого человека искренне смешили любые проявления экономической глупости. Когда в 1848 году социалисты начали проповедовать свои идеи о спасении мира, апеллируя скорее к чувствам, нежели к разуму, Бастиа использовал то же оружие, что и в противостоянии с прошлым режимом. «Государство, – писал он, – это громадная фикция, посредством которой все стараются жить за счет всех».[150]

Но его излюбленной мишенью, самым ненавистным «софизмом» было поощрение жадности отдельных людей посредством протекционистских тарифов, якобы служивших «благу народа». Как же ему нравилось разоблачать внешне благовидные рассуждения с призывом к установлению торговых барьеров под маской либеральной экономики! Стоило министерству выступить с предложением поднять импортную пошлину на ткань ради «защиты» французского рабочего, Бастиа ответил великолепным парадоксом.

Издайте закон, в котором было бы сказано: «Никто не может пользоваться другими брусьями и бревнами, как только нарубленными тупыми топорами». Вот что произойдет тогда. Если теперь мы делаем 100 ударов топором, то будем делать их 300. То, что мы делаем в час времени, потребует 3 часов. Какое могущественное поощрение для труда! Ученики, подмастерья и хозяева не в состоянии будут удовлетворить всем заказам. Нас забросают заказами, а следовательно, увеличится и наша заработная плата. Кому понадобится крыша, должен будет подчиниться нашим требованиям точно так же, как теперь всякий желающий приобрести сукно принужден подчиняться Вашим требованиям.[151]

Несмотря на едкую, проницательную иронию, его возражения редко приносили практические плоды. Однажды он отправился в Англию на встречу с лидерами движения за свободную торговлю и по возвращении на родину основал подобную ассоциацию в Париже. Она просуществовала лишь восемнадцать месяцев – талант организатора в Бастиа так никогда и не проснулся.

Но настал 1848 год – и Бастиа был избран в Национальное собрание. Теперь опасность виделась ему уже совсем в другом: уделявшие излишнее внимание недостаткам системы люди вполне могли выбрать социализм. Он приступил к написанию книги «Экономические гармонии», в которой попытался показать, что видимая беспорядочность мира – поверхностное явление, на деле же рынок использует энергию тысяч эгоистичных экономических агентов на благо общества. Увы, его здоровье находилось в ужасном состоянии. Он едва мог дышать, а лицо вследствие болезни сделалось мертвенно-бледным. Переехав в Пизу, он из газет узнал о собственной кончине и прочитал много вымученных сожалений по поводу смерти «великого экономиста» и «прославленного автора». Вот что он писал другу: «Слава Богу, я еще не умер. Уверяю тебя, я испущу дух без страданий и почти с радостью, если буду уверен, что оставляю любящим меня друзьям не мучительные сожаления, а приятные, нежные и, может быть, немного печальные воспоминания».[152] Он всеми силами пытался завершить книгу прежде, чем наступит его собственный конец. Но было уже поздно. Он умер в 1850 году; священник утверждал, что на смертном одре он еле различимо шептал: «Истина, истина…»[153]

Бастиа не был экономистом первого ряда. Будучи крайне консервативным, он не пользовался большим уважением у консерваторов. Сдается, он занимался в основном борьбой с самонадеянностью своих современников, но за его насмешками и остроумием скрывается очень важный вопрос: имеет ли смысл система как таковая? Существуют ли ситуации, когда сталкиваются частные и общественные интересы? Можно ли доверять бездушному механизму личной заинтересованности, если на каждом шагу ему препятствует куда менее бездушный политический механизм?

Обитатели экономического Элизиума не давали прямого ответа на эти вопросы. Официальная экономика не уделяла достаточного внимания парадоксам шутов от науки. Вместо этого она преспокойно устремлялась вперед, к дальнейшему развитию количественных методов анализа погони за удовольствием; поднятые Бастиа вопросы повисли в воздухе. Что и говорить, инструментов математической психологии не хватало, чтобы разрешить проблему несуществующей железной дороги и тупых топоров. Стэнли Джевонс, наряду с Эджуортом бывший одним из главных сторонников превращения экономики в «науку», признавался: «Стоит речи зайти о политике, как на меня опускается туман».[154] К сожалению, в этом он был не одинок.

Между тем подполье продолжало развиваться. В 1879 году его ряды пополнил невозмутимый и чрезвычайно уверенный в себе бородатый американец. Он заявил, что «политическая экономия… в том виде, в котором она преподносится сегодня, выглядит жалко и безнадежно. Это произошло, поскольку она была унижена и закована в кандалы, ее истины перевраны, ее