войне, или люди слишком трусливы?» – «Я не думаю, – отвечал Джордж, – что нам потребуется хоть один выстрел из мушкета. Но если это будет необходимо, мы объявим войну. За всю историю ни у кого не было для этого более священного повода. Ни у кого!»

«Этот крайне кроткий и любезный человек, – писал его приятель Джеймс Рассел Тейлор, – съеживался при звуке случайного выстрела, но был готов пойти войной на весь мир, если его учение не будет признано верным. Ему была присуща храбрость… которая возводит одного-единственного человека в ранг большинства».

Что и говорить, верхние слои общества восприняли эту доктрину в штыки. Католический священник, оказывавший Джорджу поддержку на выборах мэра, был временно отлучен от церкви, а сам Папа Римский посвятил энциклику земельному вопросу. Впрочем, посланный Джорджем изящно напечатанный и переплетенный ответ был оставлен без внимания. «Я не буду оскорблять чувства читателей обсуждением предложения, так глубоко погрязшего в бесчестье», – писал ведущий американский профессиональный экономист, генерал Фрэнсис А. Уокер.[165] Официальная экономика была шокирована его книгой или относилась к ней с легким презрением, но спорить тут было не о чем: автор произвел на аудиторию желаемый эффект. «Прогресс и бедность» продалась большим тиражом, чем любая из опубликованных в Америке до этого книг по экономике, а Джордж стал популярным персонажем бесед в английских домах. Ко всему прочему, многие из его идей, пусть и в разбавленной форме, были взяты на вооружение людьми вроде Вудро Вильсона, Джона Дьюи, Луиса Брандейса.[166] Преданных сторонников дела Генри Джорджа несложно найти и сегодня.

В 1897 году он – старый, больной, но до сих пор неистовый – позволил вторично втянуть себя в выборы мэра, прекрасно зная, что для его слабеющего сердца это может оказаться непосильной нагрузкой. Так и случилось: Джорджа называли «мародером», «противником прав других людей» и «апостолом анархии и разрушения»; прямо накануне голосования он скончался. Проститься с Джорджем пришли тысячи людей. Он был религиозным человеком – будем надеяться, что душа его отправилась прямиком в рай. Что же до репутации, то ей уже было уготовано место в экономическом подполье, где Генри Джордж и существует по сей день – полумессия, полусумасшедший, подвергавший сомнению нравственность существующих экономических институтов.

Подполье меж тем не стояло на месте, и в нем происходили вещи поважнее протестов против земельной ренты и пророчеств относительно Города Бога, что будет возведен благодаря единому налогу. Англия, континент и даже Америка были охвачены новым веянием, суть которого лучше всего отражалась во фразах вроде этой: «Судьба уготовила англосаксонской нации ведущую роль в истории мировой цивилизации».[167] Подобные настроения существовали и за пределами Англии; так, стоило пересечь Ла-Манш, как Виктор Гюго встречал вас словами: «Человечество нуждается во Франции», а апологет российского абсолютизма Константин Победоносцев открыто заявлял, что отмежевание России от угасающего Запада позволит ей стать владычицей Востока. Немецкий кайзер был убежден, что Бог на стороне его народа, а главным проповедником подобных идей в Новом Свете стал Теодор Рузвельт.

Началась эпоха империализма, и картографы спешно меняли цвета, обозначавшие принадлежность затерянных уголков земли той или иной державе. С 1870 по 1898 год Британская империя присоединила к себе около 4 миллионов квадратных миль земли и 88 миллионов человек, Франции досталась такая же территория с 40 миллионами душ, Германия захватила миллион квадратных миль с проживавшими на них 16 миллионами, Бельгия выросла на 900 тысяч миль и на 30 миллионов человек. В этом соревновании принимала участие даже Португалия, увеличившая свою территорию на 800 тысяч квадратных миль, а население – на 9 миллионов.

Короче говоря, за каких-то три поколения мир изменился до неузнаваемости. Крайне важно и то, что в это же время произошел заметный сдвиг в том, как западные страны воспринимали эти перемены. Возможно, стоит напомнить, что Адам Смит с прискорбием взирал на попытки купцов брать на себя роль королей и призывал дать независимость американским колониям. Презрение Смита к колониализму разделяли многие; так, Джеймс Милль – отец Джона Стюарта Милля – называл колонии «громадных размеров местом для отдыха богачей»,[168] а в 1852 году сам Дизраэли заявил, что «эти несчастные колонии лишь жернова на нашей шее».

Но теперь все изменилось. Многие замечали, что Британия обзавелась империей в приступе рассеянности, но стоило империализму набрать обороты, как рассеянность уступила место предельной собранности. Витавшие в воздухе мысли лучше всех выразил лорд Роузбери, когда он назвал Британскую империю «крупнейшим в истории мира светским предприятием, несущим добро». А Марк Твен, присутствовавший на пышных торжествах по случаю юбилея королевы Виктории, где с гордостью демонстрировались английские колониальные достижения, записал: «О да, именно об англичанах писалось в Библии: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Большинство людей смотрели на гонку империй одобрительно. В Англии ее певцом стал Киплинг, а общее отношение выражала популярная в те годы песенка:

Не хотим воевать, но если станем,

Кораблей, моряков и денег – достанем!

Одобрение другого рода последовало со стороны тех, кто соглашался с сэром Чарльзом Кростуэйтом. Он утверждал, что истинная подоплека отношений Британии с Сиамом заключалась в вопросе, «кто получит право торговли с его населением и каким образом мы сможем выжать из них максимум, дабы открыть новые рынки для наших товаров и создать рабочие места для тех, кто сегодня у нас есть в изобилии, – наших мальчиков».

Разумеется, строительство империи приносило немалые выгоды самим строителям. Потогонные производства за рубежом были одной из важных причин улучшения положения английского рабочего класса, так обрадовавшего кризисный комитет. Колонии породили пролетариат среди пролетариата. Неудивительно, что империалистическая политика пользовалась поддержкой широких слоев населения.

Официальная экономика все это время держалась одной стороны, хладнокровно наблюдая за разрастанием империй и лишь изредка рассуждая о возможном влиянии новых приобретений на торговлю. Стоит ли говорить, что именно засевшие в подполье критики обратили внимание на новое историческое явление? А как же иначе: пристально всматриваясь в борьбу за мировое господство, они заметили нечто принципиально отличающееся от захватывающих политических баталий и прихотей сильных мира сего.

Направление движения капитализма изменялось, больше того – фундаментальные изменения происходили и с капитализмом как таковым. Наконец, их взору открылось самое страшное: в новом процессе неумного обогащения была заложена весьма важная тенденция. Расширение границ предвещало войну.

Безумец, впервые выдвинувший это обвинение, обладал хорошими манерами и, по его собственным словам, был продуктом «среднего слоя средних классов одного средних размеров городка в центральных графствах Англии».[169] Джон