Была у Редклифф-Холл еще одна общая с Уайльдом черта — дендизм. Но если писатель эпатировал костюмом ради самого эпатажа и банальной популярности, которую тот обеспечивал, Джон стала денди поневоле. С юности ее раздражали женские наряды, томно выгнутые корсеты, шелковые платья в мещанский цветочек, нелепые шляпы-подносы и длинные волосы, уложенные в стиле японской гейши. Она ненавидела всю эту приторную, обморочно-кружевную Прекрасную эпоху, которая заставляла ее мириться со своим (но чужим ей) женским полом и носить то, что считалось в ту эпоху приличным для молодой особы. Она мирилась, но лишь до того момента, пока была жива сама Belle Époque. В 1914 году разразилась Первая мировая, и старый мир скончался от апоплексического удара.

В 1918-м началась новая эпоха — джаза, секса, веселья, свободы, пусть даже мнимой. В середине 1920-х Джон придумала себе стиль, созвучный ее внутреннему миру. Современники назвали его «необычным женским дендизмом». Писатель сделала короткую стрижку «итонский кроп» (в парикмахерском зале универмага Harrod’s) с подбритым затылком и волнистыми прядями спереди. Ей, конечно, повезло: такими мальчишескими укладками баловались тогда многие девушки и дамы: «кропы» уменьшали возраст, и мужчины считали их very sexy.

В своих элегантных костюмах Джон сочетала мужской верх со стеснительно женским низом. У нее был отменный вкус. Британская точеная фигура позволяла оставаться изящной даже в твидовых куртках-норфолках, габардиновых плащах и муаровых смокингах. И она не казалась необычной, потому что эти вещи прочно вошли тогда в дамскую моду, полюбившую эксперименты с травестией. Были компании, производившие жакеты-смокинги, были фирмы, предлагавшие дамские охотничьи комплекты. Девушек, заигрывавших с брутальным стилем, считали тогда невероятно привлекательными.

Ни модницы, ни Джон не носили брюк: общество считало обрюченных дам непристойными, и в некоторых странах существовали законы, запрещавшие прекрасному полу появляться в брюках в публичных местах. Джон придумала компромисс. Со смокингом надевала юбку, украшенную атласными лампасами. На прогулку отправлялась в норфолке и разрешенных дамам твидовых бриджах. Так же поступали и некоторые другие аристократки, любившие легкий эпатаж.

Благодаря сохранившимся скрупулезным записям Уны известно, где именно Джон покупала вещи. Прогулочные комплекты приобретала в магазинах Gamages и Barkers. С середины 1920-х часто посещала Harrod’s и Weatherill’s. Маскарадные накидки, венецианские треуголки, кюлоты в стиле XVIII века и парики заказывала у Nathan’s, одной из лучших театральных мастерских, куда иногда заходил Уайльд на заре своей эстетической славы.

Подобно ему, Редклифф-Холл носила говорящие аксессуары, к примеру большой монокль в золотой оправе на черной шелковой ленте. Еще в начале 1900-х он стал символом сексуального раскрепощения, секретным знаком, по которому определяли друг друга поклонники «любви, не смеющей назвать себя». Другими любимыми вещицами Джона были перстень на мизинце и сережка в правом ухе.

Обо всем этом писательница со свойственной ей прямотой сообщила в «Колодце одиночества». Что тут началось! Сафистки завалили ее гневными письмами. Подруги подлавливали на вечеринках и гневно шептали: «Джон, зачем ты это сделала?» Ведь теперь их будут узнавать на улицах, начнут тыкать пальцами в театрах и ресторанах: «Смотри, это одна из них». И ее нервные приятельницы оказались правы. Журналистку Ивлин Айронс, знакомую Джона, носившую мужские шляпы, пиджаки и монокль, однажды окликнул водитель грузовика: «Эй, дамочка, вы что, Редклифф-Холл?» Портреты писательницы появились в газетах, и теперь каждую особу в необычных жакетах и смокингах принимали за Джона или за «одну из них».

Ее подруга, леди Уна, тоже баловалась переодеванием, чтобы уравновесить слишком мужской стиль Редклифф-Холл. Она с легкостью перевоплощалась в изящного мальчика, надев белую сорочку, черный сюртук, высокий викторианский галстук-крават. Ввинчивала в глаз презрительный монокль в золотой оправе. Считала это забавным. Иронизировала — над окружением и немного над собой. В этом образе ее запечатлела художница Ромейн Брукс.

Джон Редклифф-Холл за чтением газеты.

Начало 1930-х гг. Центр Гарри Рэнсома (США)

Мне всегда нравился этот портрет, хотя современники называли его карикатурой. В нем есть какая-то особенная холодно-острая поза, лоск и холеная стать, которой славились женщины двадцатых. И еще британская ирония. Сухая мордочка злой мартышки — не шарж. Это карикатура самой Трубридж на чопорное общество, в котором приходилось жить ей, Джону, Коварду, Уайльду и всем прочим «другим», непохожим.

КВЕНТИН КРИСП

«Первый наш жизненный долг — принять позу. В чем второй, еще никто не дознался». Этот афоризм Оскара Уайльда, открывающий его «Заветы молодому поколению», был воплощен в жизнь Квентином Криспом.

Экстравагантный англичанин, писатель и острослов 30 лет работал натурщиком в художественных классах. Обнаженный, хрупкий, совершенно беззащитный, он по многу часов каждый день в течение долгих 30 лет принимал невероятные позы и терпел — холод, боль в немеющем теле, обидные реплики остолопов-студентов. Сомнительное ремесло превратил в искусство — без устали выдумывал новые аттитюды и образы для копирования. Мог убиенной Дездемоной замереть на полу, завернуться в драпировку и застыть в воздухе подобно Лои Фуллер, скрутиться трагичным эмбрионом в растерзанном кресле. Иногда смелел — изображал, к примеру, неприлично восторженного самурая с эротической гравюры, предлагая студиозам домыслить его визави.

Тридцать лет Крисп терпеливо позировал в классах. Остальное время он, истинный уайльдианец, занимался позерством. Увлекся этим в школе, в самом начале двадцатых. Тогда он, застенчивый юноша с невыразительным именем Денис Пратт, стал дерзко, на глазах одноклассников, меняться. У артистов эстрады перенял балетную манеру ходить, ставя сначала носочек и лишь после пяточку. Легко покачивал бедрами. Научил руки двигаться в плавном такте своих хорошо заученных речей о прекрасном, в которых то и дело искорками вспыхивали афоризмы Уайльда и обожаемого Коварда. Он не пропускал ни одного зеркала — тщательно разглядывал себя, по-женски поправлял сбившийся локон в роскошной, заботливо уложенной шевелюре.

Денис научился владеть щеточкой с тушью, легонько подкрашивал губы материнской помадой. И еще он обожал платья, тайком перемерил весь семейный женский гардероб, от бабушкиных корсетов до блузок сестры. Неудивительно, что в школе его нещадно били — за странные ужимки, аккуратные прически, подозрительно алые губы. Когда его били, он тоже принимал позу: сворачивался калачиком на холодном школьном граните, закрыв голову руками, чтобы было не так больно. Он научил себя не отвечать ударом на удар: «Это бессмысленно — один никогда не победит стадо». После экзекуции Денис торопливо поднимался, отряхивался, приводил в порядок волосы. «Джентльмен уходит, он никогда не убегает», — и джентльмен Крисп, распрямив спину, вздернув окровавленный нос, терпя боль и страх, семенил по-балетному прочь.