Кое-как окончив школу, поступил на факультет журналистики в Кингс-колледж, но вскоре бросил учебу. Увлекся живописью. Его мятежная молодость пришлась на тридцатые годы. Хотя в Лондоне таким, как он, не было места, он упорно жил в британской столице, с каждым днем совершенствуя свой стиль и доводя им до безумия мускулистых рабочих парней, ненавидевших таких вот «крашеных извращенцев». Ему крепко от них доставалось. Его били, он лежал терпеливым калачиком, кое-как поднимался и хромал прочь.

Впрочем, в Лондоне тридцатых были тайные места встреч тех, к которым Денис-Квентин себя вынужденно относил. По вечерам они слетались в Сохо, в злачные темные пабы и закрытые клубы, куда можно было попасть по особому стуку или вызвонив нужную мелодию электрической кнопкой у входа. Там было немало таких, как он, — красивых, стройных, напомаженных, женственных «королев», «принцесс», «волшебниц», «душек». Они щебетали на «полари», особом птичьем языке, которым он скоро в совершенстве овладел.

«Душки» радушно приняли его, но Крисп не стал пташкой в их пестром вольере. Он считал себя частью café-society, так именовали в тридцатые годы лондонский интеллектуальный бомонд, в котором Стивен Теннант и Ноэл Ковард были главными звездами и первыми уайльдианцами. В отличие от своих кумиров, Крисп не был богат, художественно одарен и не имел нужных связей. Его связями в тот предвоенный период стали хорошо одетые джентльмены средних лет и пожилые комичные щеголи, которые ловили его накрашенные улыбки в кафе и пабах, преследовали на темных улицах Сохо и Челси, настойчиво просили о своеобразных услугах и щедро за них платили. Квентин Крисп стал уличным проститутом и много позже экспрессивно и красочно описал свои приключения в симпатичных мемуарах «Голый чиновник».

Впрочем, с продажной любовью у него не слишком получилось. Ремесло это он вскоре бросил. И стал… Воплощая афоризм Уайльда, Квентин Крисп стал истинным произведением искусства. Он жирно пудрился, нагло красил лицо, красил так, чтобы наверняка, чтобы заметили, осудили, ударили. Это был его боевой уличный макияж — яркие драматичные тени, блеск на чувственных губах, пышные растушеванные ресницы, утонченные изящные брови, взбитые огненно-рыжие волосы. И эти его костюмы — богемные шелковые блузы, манерные фулярчики, боа из перьев, жабо и уставшие кружевные манжеты, облегающие брюки, аккуратные туфельки на каблучках. Зимой он иногда выходил в сандалиях на босу ногу, чтобы щегольнуть дорогим педикюром самого модного оттенка. За руками ухаживал не меньше, носил вызывающе длинные ногти. В клубах Сохо, в любимой «Черной кошке», он был звездой, красавчиком, принцем ночи. На улицах — посмешищем и легкой мишенью для гомофобов. Но Крисп столь смиренно принимал привычные побои, что вскоре обидчики потеряли к нему интерес.

В конце тридцатых Квентин перебрался поближе к центру, в квартирку на первом этаже Бофор-стрит, Челси. Там устраивал ночные приемы. В своих лучших женских костюмах, нагло раскрашенный, он потчевал гостей королевскими угощениями — бледно-серым холодным кофе и позавчерашними тостами. Гости были в восхищении.

В начале Второй мировой он выразил искреннее желание защищать родину на фронте, но доктора ему отказали — и в уме, и в нравственности — и выдали белый билет. В 1942-м, в самый разгар войны, Крисп стал натурщиком, тем самым завершив то, что начал в тридцатые. Теперь он действительно был произведением искусства, которое ежедневно мучительными долгими часами переводили на ватманы и холсты школьники и студенты.

Крисп говорил, что ни о чем, кроме позирования, не думал. Лукавил, конечно: пока ученики скрипели карандашами, он тихо, втайне от мира сочинял рассказы, афоризмы, нанизывал перламутровые бусины воспоминаний на шелковую ниточку сюжета, но какого, еще не понимал. Только в середине шестидесятых по настоянию своего агента Квентин перевел бисерные картины памяти на понятный английский язык, и в 1968 году сочинение вышло в британском издательстве под провокационным названием «Голый чиновник». Это были искренние без вульгарности, ироничные без злобы, подробные без сальностей мемуары о его жизни в искусстве — о платьях и макияже, закрытых клубах и «любви, не смеющей назвать себя», о позировании в студиях и позерстве в жизни. Если бы Оскар Уайльд был жив, он аплодировал бы этому удивительному сочинению.

Вначале продажи не радовали — разошлось всего 3500 экземпляров. Один попал в руки телевизионного продюсера, решившего экранизировать книгу. В 1975 году «Голого чиновника» показали в Британии и США. Крисп стал звездой.

В 1981-м ему опостылели старушка Тэтчер и старушка Англия. Он переехал жить в США, поселился в Ист-Виллидж на Манхэттене, много выступал, давал интервью. Его обожали режиссеры, приглашали на третьи и вторые кинороли. В 1985 году на съемочной площадке фильма «Невеста» он познакомился со Стингом. Они подружились. Певец посвятил забавному старику песню Englishman in New-York, мгновенно ставшую хитом. В эстетском черно-белом клипе позер Крисп сыграл самого себя.

Вслед за Стингом интерес к артисту проявила режиссер Салли Портер — пригласила сыграть королеву Елизавету I в своем фильме «Орландо». Крисп отказывался, не мог представить, как он, 80-летний джентльмен, будет изображать регину британскую. Но режиссер не сдавалась, старик поддался — и сыграл великолепно. Рыжеволосая тюдоровская Тильда Суинтон в роли андрогина Орландо стала Криспу прекрасной парой.

В США экстравагантный британец одевался вызывающе и превратился во флюоресцентного ковбоя с сиреневой шевелюрой и в психоделическом макияже. В 1980-е у него уже была масса поклонников по обе стороны океана. Некоторые имитировали его космическо-ковбойский стиль, другие — макияж. Любопытно, что даже художник Эрте, франт и тихий уайльдианец, в те годы повторял боевую раскраску Криспа, выпудривая лицо и жирно подкрашивая глаза. Позже, впрочем, он отказался от этого безумства.

Квентин Крисп.

Фотопортрет, 1986 г. Коллекция Ольги Хорошиловой

В восьмидесятые, на пике своей телевизионной и светской карьеры, Крисп устраивал творческие вечера, длинные, увлекательные one man show, во время которых делился тонкими наблюдениями о жизни, учил простодушных американцев высокому стилю в одежде и поведении, сыпал остротами и рассказывал душещипательные истории о том, как его, накрашенного и женственного, преследовали в Англии.

Криспа превратили в борца за свободу меньшинств и мученика британской морали, он стал гей-иконой. Но, пока наивные активисты маршировали на митингах с его портретами, напечатанными на радужных флагах, Квентин бурчал журналистам о том, что он геев не любит, не понимает этого их движения за права, не приемлет их флагов и вообще считает голубое сообщество таким же консервативным и нетерпимым, как гетеросексуальное большинство. Милый старик был тысячу раз прав.

Его позиция не может не восхищать. Он никогда не шел на поводу у толпы — ни в черно-белой Британии, ни в радужной Америке. Всегда был самим собой. И этим неизбежно раздражал викторианцев, либералов, гей-активистов, откровенно его не понимавших. Их шумные бессмысленные толпы он по лондонской привычке называл стадами.