– А ты заметила, как Инесса наша на Николя реагирует? – вдруг сказала тетя Зина. – Заметила, да? И он вроде от нее без ума...

Она смахнула со щеки свежую слезинку.

– Как они красивы, как молоды, как подходят друг другу... Не пара, а загляденье! А этот-то ее, нынешний, который вовсе как леший...

– Кто? – рассеянно спросила я, думая совсем о другом.

– Владимир Ильич! А имя-то какое неприличное, будто из анекдота...

– Владимир Ильич? А что – Владимир Ильич?

– Как – что? – изумилась тетушка. – Он приедет, а тут такая диспозиция... Хотя, честно говоря... мне Николя очень нравится, – решительно заявила она. – Вот что хочешь со мной делай – мне нравится этот молодой человек. Я с Любой уже поговорила, с Любовью Павловной... Она тоже переживает ужасно, но вроде не против, если Николя увезет Инессу в Америку и детей тоже. Ты знаешь, у нас в России все налаживается и скоро все хорошо будет, но не так быстро, как хотелось бы. А в Америке уже все готовенькое... Дети же безумно талантливы, Борис и Глеб!

– О чем ты говоришь?.. – ошеломленно прошептала я. – Ник увезет Инессу в Америку? Да мы его только вчера увидели!

– Есть такие мгновения, перед которыми даже вечность – ничто! – торжественно заявила тетя Зина. – А они сразу друг на друга глаз положили...

Тетя была в своем репертуаре...

С Инессой мне удалось увидеться только поздно вечером, когда все уже спали. Сквозь полуоткрытую балконную дверь я уловила тонкий сигаретный дым и догадалась, что это она – там, на своей половине. Босиком, в одной ночной рубашке, я выскользнула из-под одеяла – нетерпение так и разбирало меня...

– Не спишь? – поразилась Инесса. – Ты меня напугала – появилась так тихо, словно привидение...

– Ах, прости! Нет, я сразу о главном – он догадался?

– Кто догадался? О чем? – спросила Инесса, и сигарета в ее руках вычертила в воздухе вопросительный знак. – Впрочем, я поняла... Нет, не догадался, – едва слышно прошептала она.

– А ты показала?

– Показала.

– И не отдала?

– Нет, что ты! Я же говорила, что ни за что и никогда не отдам вещи, которые подарил мне Николай Александрович. Рано или поздно я передам их детям.

– А Ник?

– Ник – замечательный человек, но я уже ничего не могу поделать... У меня тоже была фотография с Николаем Александровичем, где он сидит в беседке возле нашего дома, маленькая иконка с Николаем Угодником – не помню, показывала тебе или нет, котенка и медальон ты видела... Нет, он не обнаружил сходства между Франсуа Боле и моими детьми, но так побледнел, когда увидел все это... Да ты сама представь – если бы тебе вдруг принесли портрет твоего предка, которому целых двести лет!

Я попыталась представить себе своего предка, но моему воображению нарисовался бородатый мужик дикого вида, в зипуне и лаптях – что-то вроде Емельяна Пугачева...

– Да-а... – вздохнула я.

– Он побледнел, и у него затряслись руки, когда я положила перед ним на стол вещи, оставленные мне Николаем Александровичем, но у меня хватило ума сразу же предупредить Ника, что я ничего ему не отдам. «Но почему?» – спросил он. К тому времени и Филипыч отдал ему свой альбом, где они с Николаем Александровичем на рыбалке и на каких-то коммунистических субботниках... не очень хорошие фотографии, я никогда на них не претендовала, Молодцова уже продала свою этажерку, и Зинаида Кирилловна с сапогами и костюмом – хоть музей открывай... «Но почему? – спросил он. – Я готов заплатить любые деньги за память о моем дедушке, которого я никогда не видел!»

– А ты?

– Я не согласилась. Я честно сказала Нику, что очень любила Николая Александровича, что он мне был как родной – а ведь это правда, чистая правда! – и потому не могу расстаться с этими вещами. Ах, Оленька, мне искренне жаль Ника, но что я могу поделать! – шепотом воскликнула она, и огонек в ее руке задрожал.

– А он?

– Он пошел к Виргинию, они о чем-то пошептались... не очень вежливо, но, я думаю, они говорили о деньгах, которые мог бы предложить мне Ник, – впрочем, во второй раз он так и не решился... Он вернулся, поцеловал мне руку и сказал, что не осуждает меня. – Она засмеялась, немного истерично. – Что, дескать, его дедушка был удивительный человек – хоть он его и не видел никогда, но вполне понимает мои чувства...

– И фотографию не отдала?

– Нет, что ты – вполне достаточно того, что ему отдал Филипыч. Должна же у меня быть хотя бы одна фотография! Он долго смотрел на медальон (признаюсь, я здорово волновалась), потом целых полчаса вертел в руках котенка из сердолика... ах, дался всем этот котенок! Хотя удивительно забавная вещица, не спорю... Словом, от меня Ник ничего не получил.

– Он обиделся?

– Нет, я же говорю... Да, он, конечно, здорово огорчился, но... Завтра мы собираемся пойти на кладбище – туда, где похоронен Ивашов.

Я вздохнула. Ночь была очень теплой и, несмотря на отсутствие луны, все равно какой-то прозрачной. Все вокруг было полно смысла, полно любви – я даже не раскаивалась в том, что заступилась сегодня за Вадима Павловича. Я хотела рассказать историю о сегодняшних моих приключениях Инессе, но потом передумала – было в этом вечере что-то такое, отчего мои проблемы отошли на второй план.

– Он тебе нравится? – опять спросила я свою подругу, имея в виду, конечно, Ника. – Он очень тебе нравится? Нет, это какая-то фантастика, это почти невозможно... он же тоже Ивашов!

– Тише, девочка. – Инесса потрепала меня по волосам, перегнувшись через балконную решетку. – Не забывай, что мы находимся в провинции, здесь особая слышимость.

В темноте я почувствовала, что она улыбается.

– Я шепотом... Тетя Зина и твоя мама уже поженили вас – нет, каково! – но все это потому, что вы удивительно подходите друг другу, и Ник, он такой...

– Ах, тетя Зина и моя мама! – Она опять улыбнулась. – Впрочем, я не осуждаю их. А вдруг правда – со стороны виднее?

– Да я тебе говорю – что-то непременно должно произойти! Помнишь, помнишь – ты то же самое мне говорила когда-то, ты говорила о том, что нечто держит тебя в этом городе, – ну вот, выходит, это правда, ты дождалась того дня, когда юный Ивашов, словно возродившись из пепла... Уже произошло!!!

– Девочка, молчи... – Она прикрыла твердой гладкой ладошкой мне рот – пахло духами и табаком, у меня даже мелькнула мысль, не начать ли и самой курить... – Как там, у Тютчева, про молчание? «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои...»

– Иначе – «взрывая, возмутишь ключи, питайся ими – и молчи».

– Вот-вот! Силенциум!

– Силянс! – пискнула я, как тогда, в библиотеке у Марка, заливаясь каким-то судорожным смехом. – Ах, Инесс, я так люблю тебя!

* * *