– Но должна же быть хоть какая-то польза от этих волос, которые бедный мальчик... – сварливо начала я, но подруга перебила меня:

– Я нежно вас люблю, несчастные уроды...

– Что? – вытаращила я глаза.

– Помнишь – есть такое стихотворение, у Бальмонта, кажется...

– Помню, только ты все переврала, милочка, – «Я горько вас люблю, о бедные уроды, слепорожденные, хромые, горбуны, убогие рабы, не знавшие свободы, ладьи, разбитые веселостью волны».

– Ну, дальше, дальше! – подтолкнула меня Инесса.

– «И вы мне дороги, мучительные сны жестокой матери, безжалостной Природы, – кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды. Чума, проказа, тьма, убийство и беда, Гоморра и Содом, слепые города, надежды хищные с раскрытыми губами, – о, есть же и для вас в молитве череда! Во имя господа, блаженного всегда, благословляю вас, да будет счастье с вами!»

Она засмеялась и обняла меня с закрытыми глазами, правда, потом мне показалось, что смех ее переходит в плач.

– Ты что? – испугалась я.

– Я? Ничего! Только, пожалуйста, пойдем сейчас к Ивашову! Я знаю, ты не любишь ходить на кладбище, но сейчас...

Я поняла, какого Ивашова она имеет в виду.

– Да-да, я знаю – тем приятнее потом глядеть на Ника, молодого, красивого и живого...

– Ты такая ворчливая стала в последнее время!

Мы пошли, и, пока прогуливались по парку, я все оглядывалась – нет ли где поблизости Кости, но его не было, он словно все свои силы вложил в этот последний подарок и исчез навсегда.

– Мы были там с Ником недавно, но я глядела только на Ника. Странное у него лицо – такое красивое, что кажется ненастоящим. Нет, ты скажи мне – он правда мне не приснился?

– Нет! Вечером ты снова увидишь его. Да?

– Удивительно, но некоторые считают, что внешность для мужчины не важна – да я и сама так считала недавно, а теперь...

Я поняла, что она вспомнила о Владимире Ильиче.

– Еще как важна! – горячо поддержала ее я. – Вот взять, например, Глеба...

– Глеб редкостный раздолбай, он опять не ночевал дома!

– Они с Ником похожи. Как будто Ник – его отец. Но это никому даже в голову не приходит, честное слово!

– Ах, мне уже все равно...

Мы вышли из парка, и обжигающее солнце обрушилось нам на плечи. От тротуара шел нестерпимый жар, и каблучки застревали в асфальте – словно под ногами лежал подтаявший шоколад. Мимо пропылил грузовик.

– Миша Потапов, – сказала Инесса, прикрыв глаза ладонью. – Бедный, каково ему... У него даже нет в машине кондиционера!

– А ты в последнее время что-то жалостливой стала...

Но кладбище встретило нас тишиной и густой тенью. Здесь пахло цветами и зеленью. И опять чувство вины овладело мной, опять я вспомнила тот день, когда...

Среди травы последним сном спали потомки трех старинных дворянских родов – беспорядочно и хаотично были разбросаны серые слепые надгробия, когда-то светившиеся белым мрамором, ярко-зеленый мох закрывал имена, на них выбитые. Я вдруг подумала, что от людей в этих могилах уже ничего не осталось – так давно их захоронили.

«Действительный статский советник... одна тысяча семьсот девяносто...» – нет, не разобрать какой. «Покойся с миром... Анна Семеновна Турусова, урожденная Голицына...», годы жизни и смерти не разобрать. Интересно, какой она была? Фижмы, кринолины, бледное личико, букли у висков... И ангелы, и кресты, и плачущие девы. А вот более поздние захоронения, конца девятнадцатого века, – все видно, все читаемо, все режет глаз жестокой красотой. Опять действительный статский советник... «Не говорите мне: «Он умер» – он живет, пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает. Пусть роза сорвана – она еще цветет, пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!» Это Семен Яковлевич Надсон придумал эпитафию всех времен и народов, он был очень популярен тогда.

– Что ты бормочешь? – спросила меня Инесса.

– Да так, надписи читаю... – рассеянно ответила я.

Был целый участок, посвященный веку двадцатому, – все больше революционеры да видные партийные деятели (странное, однако, соседство решили избрать они!), бронзовые бюсты и звезды, но ближайших дат было мало, очень мало – в основном подхоранивали, и только родственников. «Я тоже умру», – вдруг подумала я.

Мы сели возле желтого склепа на узкую лавочку. У входа в склеп стоял небольшой постамент с ангелом, который коленопреклоненно упирался лбом в крест. Здесь вечным сном спали Ивашовы, и сам Николай Александрович, который в последнее время стал очень популярен – интересно, там, за облаками, знает ли он об этом?..

– Господи, господи!.. – пробормотала Инесса, прижавшись щекой к желтой стене. – Миленький Николай Александрович, помоги, подскажи, что мне делать!

– О чем ты? – встревожилась я. – Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось. Ты все знаешь, – сказала Инесса, прижимаясь к склепу, словно к последнему прибежищу. – Я влюбилась...

– Да, это не секрет, – усмехнулась я.

– Я тысячу лет никого не любила, и вот мое сердце переполнено этим чувством, и я даже боюсь дышать – а вдруг все лопнет в груди от лишнего вздоха...

– А Владимир Ильич?

– Володя? Бедный Володя... Это не любовь. Нет, вернее – тоже любовь, но другая.

– Послушай, а что же будет дальше? – вдруг опомнилась я. – Все об этом говорят – и твоя мама, и другие, но все больше предположения... Что с вами будет дальше?

– Со мной и Ником? Я не знаю.

– Ты говорила с ним? Или я опять спрашиваю лишнее...

– Ник сказал, что еще долго пробудет здесь. А потом... Если б знать, что будет потом! Мы пытались говорить об этом, но так сложно загадывать! У него в Америке свой мастер-класс, он там известный танцор, а здесь... здесь, в Тишинске, его карьера невозможна. Москва? Если в России, то только в Москве, но это опять сложности. Я поеду за ним, – вдруг решительно произнесла она. – Да, я поеду. Такое бывает только раз в жизни...

– Как же я без тебя... – всхлипнула я. – Пусть твой Ник танцует в Москве – там я могу видеться с тобой, мы будем вместе, но Америка... она так далеко!

– Увидимся! – прошептала она. – В любом случае увидимся. Теперь меня здесь уже ничего не держит. Я дождалась... – Она провела ладонью по шероховатой стене.

– Да, да! – пробормотала я, разливаясь в три ручья. – Ты дождалась!

– Так хорошо, что можно умереть, – сказала она, не замечая моих слез. – Ты когда-нибудь думала о смерти?

– Да вот, буквально только что...

– Я никогда не думала о смерти, – сказала она, высоко подняв брови, словно прислушиваясь к тому, что творилось у нее внутри. – Ни-ко-гда! А сейчас подумала – впервые. И решила, что это, наверное, не так страшно.