Со следующего дня атмосфера в Тишинске стала накаляться в прямом и переносном смысле. Жара, до того бывшая просто летней жарой, стремительно переросла в иссушающий зной, столь нестерпимый, что в полдень воздух звенел над дорогой и где-то вдали, у горизонта, стали образовываться миражи – как в пустыне, и однажды Филипычу даже почудилось, что он видит чудесный замок. Да, самый настоящий замок, из Средневековья, – с башнями и перекидным мостиком, с бойницами и воинами, несущими караул у стен. Как раз в том месте, где стояла Тишинская швейная фабрика.

– Нет, это полный атас! – услышала я реакцию Молодцовой на Филипычевы признания. – Любовь Павловна, у вас есть лед? Дайте старику, пусть приложит себе к затылку. Ему дворцы стали мерещиться!

Но потом она замолчала и тоже принялась вглядываться в дрожащую от зноя даль, и по ее несвязному бормотанию я догадалась, что и она узрела нечто такое, чего в жизни быть не могло. Якобы она обнаружила Акима Денисовича, идущего вниз по дороге, идущего и в то же время не сдвигающегося с места. Налицо в эти дни в Тишинске происходили какие-то аномальные процессы, искривляющие время и пространство, вызванные необыкновенной жарой.

Однако существовала и совсем другая реальность – вполне материальная, но оттого не менее загадочная. Инесса... Инесса и Ник. Пусть умрут те, кто не верит в любовь с первого взгляда, пусть сгинут бесследно все, кто смеется над романтикой и переселением душ! Они не расставались ни на один день, они смотрели только друг на друга, и, мне кажется, Ник немного забыл, зачем приехал в этот провинциальный российский городок, пересеча моря и страны. Он видел только Инессу.

Да, они отправились на Тишинский мемориал, долго стояли у фамильного склепа Ивашовых, потом посетили еще несколько исторических мест, связанных с жизнью Николая Александровича, но все это стало не причиной, а поводом.

Я в этих походах участия почти не принимала, сразу же почувствовала себя третьей лишней в их компании – но без всякой грусти и зависти! – я могла только радоваться за свою подругу, которой бог послал такой необыкновенный подарок, как встречу с молодым Ивашовым.

Инесса кое-что рассказывала мне об их прогулках, но вскоре и рассказы стали не нужны – невооруженным глазом было видно, что они влюбились друг в друга и что все очень серьезно. Любовь Павловна то плакала, то умилялась, Валентин Яковлевич мужественно вздыхал, Борис молчал, по обыкновению, общаясь лишь с фортепьяно, а Глеб подшучивал над матерью – по-доброму и совсем без ревности к приезжему человеку. В который раз я убедилась в том, что дети у нее замечательные – таким стоило появиться на свет вне зависимости от общественной морали и нравственности.

Виргиний тоже на этих прогулках не присутствовал – и он чувствовал себя третьим лишним и все больше крутился возле нашего дома.

– Я таки не понимаю, – однажды заявил он мне. – Вы, как женщина, имеете безразличие ко всем окружающим вас мужчинам?

– К вам – особенно... И ко всем остальным! – заявила я, обессилев от его бесцеремонности. – Я собираюсь в монахини.

Ни в какие монахини я не собиралась, но Виргиний поверил мне безоговорочно.

– В монахини? – ахнул он. – С такими формами – и в монахини?! Нет, лучше в гроб, я извиняюсь...

С этих самых пор он потерял ко мне всякий интерес, но возле дома крутиться не перестал – досаждал глупыми беседами Валентину Яковлевичу, пытался учить уму-разуму Бориса с Глебом, давал педагогические советы моей тетушке... до тех пор, пока на него не снизошло новое чувство.

Однажды он увидел Люсинду.

Она как раз шла на работу – в коротком атласном сарафанчике, ее пухлые руки-ноги были выставлены всему миру, низкое декольте внушало мистический страх, кукольное личико Мэрилин окончательно ломало психику.

– Я извиняюсь, кто это? – бросил мне камушек в окно Виргиний – бледный, несмотря на жару. Я подумала, что Люсинда тоже испугала его, как и меня когда-то.

Он стоял под моим балконом и вовсю таращился ей вслед. Белый атлас перекатывался волнами на ее филейной части.

– Это Люся, – сказала я, перегнувшись через балконные перила.

– Какая женщина, я таки в ошеломлении! – прошептал он, и я тут же поняла, что жизнь Виргиния наполнилась новым смыслом. Мой образ целиком и полностью заслонился Люсиндой, благо ее размеры не шли ни в какое сравнение с моими. Я, можно сказать, была тростинкой, чахлой речной девой по сравнению с этой Брунгильдой...

Виргиний уже принял стойку – совсем как охотничий пес, наконец взявший на охоте след.

– Она замужем! – громко прошептала я ему. – У нее очень ревнивый муж!

– Муж? – пробормотал он, словно не веря своим ушам. – А чего тут удивительного – чтобы такая женщина была одна?.. Нет, у нее правда муж?

Он как будто был уже в забытьи.

– Истинный крест!

– Ну и что – да хоть звезда Давида! – пробормотал он более решительно. – А что мне муж? Ревнивый, я извиняюсь?.. Ай, да будь хоть сам король Лир!

Он, наверное, имел в виду Отелло, но и это уже не имело значения – он бросился вслед за Люсиндой... я подозреваю, что аномальная погода подействовала и на него.

Весть о том, что и второй приезжий американец нашел свое счастье, скоро разнеслась по всему Тишинску. Виргиний преследовал Люсинду с таким энтузиазмом, которого местные жители не видели даже в мексиканских сериалах. Он целый день проводил возле ее магазина – то в кафе напротив, то непосредственно в самом магазине, среди фикусов, кактусов и гвоздик, во влажной и теплой полутьме искусственных тропиков, занимая неприступную Люсю своеобразными речами, он сопровождал ее во время походов на рынок, когда та покупала грудинку для борща и картошку для гарнира, он украдкой, словно ветерок, трусил вечером вслед за ней – если пассию его встречал после работы муж, Виргиний поджидал ее за всеми мыслимыми заборами и углами – чтобы, выскочив оттуда, изобразить на лице радостное изумление – надо же, я извиняюсь, какая неожиданная встреча!

Поначалу Люсинда была действительно неприступна – она привыкла к такому вниманию со стороны многих тишинских донжуанов, и потому ее было трудно сдвинуть с позиций добродетели, но потом в ней вдруг словно дрогнуло что-то.

Я подозреваю, это произошло после того, как мадам Молодцова решила взять инициативу в свои руки...

Однажды я увидела Клавдию Степановну возле забора Потаповых – небрежно опершись на этот самый забор, она что-то втолковывала мрачной Люсинде. Сначала я не придала этому никакого значения, но потом до моих ушей донеслись слова, которые заставили меня поежиться, словно от холода, – и это несмотря на нестерпимую жару!

Честное слово, подслушивать я не собиралась, да и не хотела, но обрывки их разговора сами полезли мне в уши – не закрывать же из-за этих двух кумушек все окна в такую-то погоду...

Мадам Молодцова на все лады расхваливала Виргиния. Какой он интересный мужчина – не красавец, но интересный, что получше этой дурацкой красоты! – как он умеет пылко выражать свои чувства, как он трогательно влюблен, как он умен (!), у него свой бизнес в Америке, а самое главное – Америка, Америка, Америка... Люсинда внимала ей, развесив уши.