выплевывает вьюны мне под ноги и снова сворачивается клубком. – Работай давай, или мы отсюда просто не уйдем.

Но, плетя первый венок, я думаю о странном – и нерадостном. Если я умру, кто будет ходить на мою могилу, а главное, что про меня будут говорить? Учитывая, как меня не станет, – вряд ли только хорошее. В основном будут гадать, что я такое натворила. А где я в это время буду? Услышу ли? Так или иначе, даже послать подальше за совсем ужасные сплетни не смогу.

В нашем мире со смертью сложно: ее последствия непредсказуемы. Как правило, ты просто отправляешься на новый круг, но кем будешь – загадка. Король может стать и лягушкой. Если ты умер в глубоком-глубоком детстве, скорее всего, переродишься в той же семье или поблизости, а если угрюмым одиноким стариком – можешь оказаться фамильяром. Возлюбленные часто перерождаются лебедями, охотники – зайцами, убийцы – целителями. То ли игаптяне, то ли наши синекожие соседи из Хиды назвали это Благим Веретеном. Веретено никогда не ломается, и для каждого существа выпрядается на нем свое полотно судьбы. Остановить его, изменить узор не могут и боги: незримое Веретено намного выше Святой Горы и не знает ни божественных, ни смертных рук.

Новый круг – это путь расплетенных нитей и стертой памяти, путь большинства. Все знают о нем и готовятся с рождения. Но, кроме него, есть еще Рой Бессонных Душ. Не путь. Тупик.

Говорят, это вроде бесконечного вихря в Темном Месте, недалеко от чертогов Идуса и Сэрпо. Говорят, именно эти души – их еще зовут призраками или, когда хотят подчеркнуть их жестокую природу, фантомами – и свели Идуса с ума и заманили к себе, чтобы сделать своим собственным богом. «Иди к нам, у нас нет правил». «Иди к нам, ведь ты совсем не так величествен, любим и красив, как твои братья Зирус, Одонус и Арфемис». «Иди к нам, и мы будем восхвалять тебя». Та самая древняя магия, которая позже проникла в кровь к раненому Эверу и наделила Монстра схожим даром. Но настолько мощная, что даже бог Святой Горы не сумел закрыть от нее рассудок. Рой Бессонных Душ – те, кто по каким-то причинам перерождаться не хочет. Устрашающее уродство или болезнь, ведь это желание – неотъемлемая часть души. Этого хотят даже бездушные существа – цветы, деревья: однажды стать чем-то другим. Но люди, животные и фамильяры иногда нарушают это правило, или скорее что-то… ломается у них внутри. Говорят, чаще всего это случается с волшебниками и несчастливцами. Я до сих пор побаиваюсь этого.

Хрустит ветка, снова становится прохладнее. По моим рукам и разложенным на траве побегам проносится длинная темная тень, но когда я вскидываюсь, надо мной только Эвер с охапкой душистой цветущей мяты. Он опускается рядом. Мы одновременно тянемся к вьюнкам и случайно соприкасаемся пальцами. Я отдергиваюсь первой, а в следующий миг слышу тихое:

– Я не думаю, что разобьюсь от этого. Не волнуйся.

Нельзя обманываться: это не разрешение. Скорее ему неловко от того, как смехотворно я себя веду. У нас есть такое выражение – пресвятой стыд. Изначально оно значило, что глупость делаешь ты, а стыдно богам, потом включило и случаи, когда тебе просто стыдно за чужие поступки.

Мы плетем венки молча и справляемся довольно быстро. Все-таки это не совсем плетение, как с ромашками или одуванчиками: между собой мы скрепляем ветки жесткими побегами вьюнов. Скромные белые, лиловые, розоватые цветы украшают лиственную зелень. Сладковато-свежие запахи мирта и лимона успокаивают. В свои венки Эвер добавляет немного дикой земляники – это делают те, кто хочет попросить у мертвых и богов прощения. Я вплетаю в свой несколько морских виол – это делают те, кто задается вопросами без ответов.

Скоро мы покидаем рощу. Санктуарий встречает нас прежним раскаленным светом, от которого Эвер, к счастью, уже не испытывает таких мучений. По крайней мере, идет он легко, не спотыкаясь и даже не потупляя головы. Скорфус обгоняет его по воздуху и, деловито велев: «Сюда, двуногий, сюда», указывает верное направление. Санктуарий Гирийского замка не так огромен, как общегородской, расположенный куда севернее. Но все равно здесь легко заблудиться из-за того, насколько древнее это место и сколько мертвецов здесь лежит. А вот с «детьми героев» просто: они рядом, на дальнем краю, где утес снова плавно идет вниз, сменяясь пустырем, заросшим крупными бледно-желтыми маками. Сами «герои» там же, семьи отец разлучать не стал.

Могилы прибраны, камни чистые – видимо, слуги недавно были здесь. Но Эвер задерживается возле каждой: не просто украшает венком, какое-то время еще и сидит, коснувшись ладонью высокого белого камня. Я молча стою над ним. Не скрыть: я злюсь от мысли, что он действительно просит прощения у этих четверых. Может, потому что это не имеет смысла: вряд ли тот, кого ты убил, правда простит тебя, наверняка он давно стал кошкой или бабочкой и забыл, кто ты. А может, потому что ребенок внутри озлобленно шепчет: «Не унижайся, Эвер, они виноваты сами». Ребенок ли? Ребенок как раз отправил Эвера в Подземье за то, что он сделал. Но если эти слова шепчет взрослая, будущая королева, все ведь еще хуже.

В венке Кирии больше всего миртовых цветов. Он пышнее и шире остальных, в то время как само надгробие меньше других, и подвесить венок на верхние края камня не получается. Цветочно-лиственное кольцо обвивает его и падает на сухую землю, а Эвер снова замирает в этой печальной позе: голова склонена, спина ссутулена, ладонь касается выбитой надписи.

Кирия Ераклис. Была столь же сильна, сколь и красива.

Я поджимаю губы, вспомнив, как эта «красивая и сильная» осаждала Лина. Она ведь первой сблизилась с ним и только потом привела свою компанию. В компании этой, ожидаемо, не было больше девушек, Кирия не делилась вниманием. Девушки появились позже, но и тогда она яростно теснила их. Она теснила даже меня, родную сестру Лина. Могу только вообразить, что она почувствовала, когда заметила своего настоящего соперника. Когда Эвер…

– Он нравился тебе? – напрямую спрашиваю я, раньше, чем осознала бы, что решилась.

Спина Эвера напрягается, но он не шевелится.

– Нет. Никогда. Мне не нравятся мужчины.

Сразу понял, о ком речь. Очевидно, думали мы сейчас про одно и то же. Я всматриваюсь в его белокурый затылок, в худые широкие плечи, пытаюсь снова очертить в мыслях спину под рубашкой – и борюсь с горечью. Я не удивлена. После всего, что с ним