собрался взять себе член побольше, ведьма запретила это делать, поскольку тот принадлежал некоему священнику (Et cum ille magnum quoddam accipere attentasset, “Non” ait malefica, “illud accipias”, et quia vni ex plebanis attineret subiunxit).

После этого рассказа, как и в случаях с юношами из Равенсбурга и Шпейера, в тексте трактата следует констатация нереальности описанных образов (Hec omnia vtique prestigiosa illusione fieri a demonibus modis supra tactis, organum visus per transmutationem specierum sensibilium in imaginatiuam potentiam turbando).

Как я уже отмечал, этот отрывок исследователи анализировали неоднократно. Р. Кикхефер, изучавший состав обвинений в злонамеренном колдовстве в ранних ведовских процессах, затруднился определить источники данного образа. Поэтому он охарактеризовал его как одну из патологических фантазий, порожденных больным сознанием Инститориса. Вместе с тем он допускал возможность существования неких атипичных фольклорных представлений, лежавших в основе данного эпизода[476].

К. С. Мэккей при переводе этой истории на английский язык в своем комментарии описал ее как шутку на тему развратности приходских священников, которые часто содержали незаконных «жен» и приживали с ними детей в нарушение провозглашаемого на словах целибата. Готовность же Инститориса принять ее на веру демонстрировала, по мнению исследователя, доверчивость автора, равно как и отсутствие у него чувства юмора[477].

И, наконец, У. Стефенс также склонялся к тому, что странный анекдот, первоначально бытовавший в качестве антиклерикальной шутки, по-видимому, своим происхождением обязан Италии, где нарочитая двусмысленность связывала птиц с пенисами, по меньшей мере, со времен Боккаччо. Далее исследователь уточнял, что интерес к подобным шуткам не являлся чем-то необычным для монаха-проповедника: ведь и сами проповеди были также формой развлечения, равно как и наставления.

Впрочем, данная шутка была все же более уместной среди непристойных баек Боккаччо, Чосера и Рабле, нежели в проповеди, поскольку сексуальные похождения и аппетиты священников и монахов превратились в предмет насмешек именно в подобной литературе, свидетельствуя о долгом бытовании традиции антиклерикализма, которая могла быть одинаково злой и легкомысленной[478]. В качестве причины, почему этот нарратив все-таки оказался включен в текст «Mолота ведьм», исследователь ссылался на интеллектуальную неизбирательность Генриха Инститориса, готового использовать всё, что только могло касаться предполагаемой деятельности ведьм.

Последнее наблюдение представляется мне крайне важным. Оно позволяет наиболее четко обозначить выявленную проблему, поскольку Malleus Maleficarum действительно объединяет в себе крайне разнородные элементы даже применительно к такой узкой теме, как интересующее нас обвинение. Очевидно, культурная среда, послужившая источником для написания трактата, допускала наличие разных интерпретационных стратегий относительно существующих представлений: от простой констатации (таковыми и являлись «примеры» юношей из Равенсбурга и Шпейера) до ироничных игровых вариантов (одним из них и была история гнезда оживших пенисов).

На общем фоне исторических интерпретаций выделяется подход М. Смит, предполагающий привлечение данных сравнительной фольклористики. Такой подход позволил сделать вывод о том, что образ гнезда пенисов, равно как и представления, на которых основывается эта история, являлись в большей степени традиционными. Они не были изобретением самого автора[479]. Исследовательница приводит обширный и убедительный этнографический материал, содержащий параллели к рассмотренным выше сюжетам[480].

Анализируя историю о гнезде пенисов, М. Смит допускает функционирование этого нарратива в Malleus Maleficarum в качестве шутки, направленной против низшего духовенства со стороны представителя монашеских кругов[481], равно как и наличие в нем серьезных интенций, связанных с особенностями мышления XV в., для которого была характерна иная, отличная от нашей, градация между вымыслом и правдой[482].

Данный подход к проблеме М. Смит представляется мне весьма продуктивным. Развивая его, я полагаю уместным обратиться к некоторым вехам из истории немецкой культуры XV–XVI вв., которые непосредственно затрагивали возникновение сюжета магической кражи пенисов.

* * *

Самый ранний случай появления сюжета кражи ведьмой мужских половых органов относится к дидактической поэме «Цветы добродетели» (Plumen der Tugend) тирольского юриста Ханса Винтлера, написанной в начале XV в. Издание-инкунабула 1486 г. «Книга добродетели» (Buch der Tugend) содержит гравюру, посвященную интересующему нас сюжету, описанному в двух строчках поэмы: «Бывают некие волшебницы, которые берут «кайло» и вырывают прочь…» (Manig zaubereierin die ſein / Die nemen ein hacken vnd ſchlaben wein)[483].

Здесь мы сталкиваемся со специфической особенностью немецкой комической культуры позднего Средневековья — раннего Нового времени, которая заключалась в подчеркнутой иносказательности в описаниях сексуальной сферы. Неизвестный аугсбургский художник-иллюстратор, преодолевая нарочитую туманность поэтического текста, изобразил спящего мужчину, у которого ведьма вытаскивает из-под полы член, отделенный от тела, чтобы положить его в круглую корзину, где уже виднеются два украденных пениса. Не случайно Винтлер пишет именно о «волшебницах» (zaubereierin), поскольку слово Hexe еще не вошло на тот момент в широкое употребление. Важно подчеркнуть, что описание данного вида колдовства приводится в тексте, написанном за семьдесят пять лет до появления Malleus Maleficarum и за двадцать пять — до Formicarius.

Кража мужского полового органа. Гравюра из «Книги добродетелей» Ханса Винтлера в издании Иоганна Блаубирера. Аугсбург, 1486

Иллюстрация из «Книги добродетели» является связующим элементом с огромным массивом образов средневековой визуальной культуры, мире общедоступных изображений. Эти своеобразные «персонажи» были представлены там в виде большого количества эротических, обсценных или пародийных значков, часть которых содержат гротескные сценки обжаривания на вертеле или, наоборот, выращивания на грядках мужских половых органов[484]. Массив средневековых визуальных источников фиксирует представления о пенисе как живой сущности в качестве обыденного и не несущего в себе никакой экзотики.

Вместе с тем на примере судьбы поэмы Ханса Винтлера мы сталкиваемся со специфическим последствием книгопечатания. Издание открыло этот текст для новых групп читателей в свете изменившейся культурной ситуации, для которой характерно стремительное распространение представлений о злонамеренном колдовстве. В определенном смысле мы можем говорить о скрадывании дистанции между текстами, разделенными значительным временным промежутком в момент их создания. Ведь среди информаторов Инститориса вполне могли быть люди, знакомые с самой поэмой Винтлера, либо с ее пересказами, либо с фольклорным материалом, послужившим основой для написания Buch der Tugend. Как бы то ни было, поэма «Цветы добродетели» не была единственным литературным памятником, в котором с мужскими половыми органами происходит фантастическая метаморфоза. Исследование Г.Ю. Бахорского, посвященное теме секса и пола в немецких шванках, показывает, что существует целый ряд немецких текстов, в которых кастрация выступала в качестве весьма распространенного варианта разрешения интриги личных отношений, приобретая подчас фантастические очертания.

К началу XV в. относится стихотворное произведение «Турнир монахинь» (Das Nonnenturner), сюжет которого строится вокруг переживаний рыцаря, слишком буквально воспринявшего иронию своей дамы относительно его сексуального бессилия и попытавшегося решить эту проблему радикальным образом. Следствием этого решения стала двоякая