ситуация, в которой галантный, но невезучий рыцарь закончил свои дни одиноким отшельником, в то время как его член отправился в женский монастырь, где ему неистово поклонялись и устраивали в его честь турниры[485].

Кроме того, Г.Ю. Бахорский указывает на наличие более позднего сюжета, обыгрывающего схожесть курицы и отрезанного пениса священника[486]. Сюжет этот практически одновременно попадет на страницы сразу двух собраний прозаических шванков: Валентина Шумана (1559 г.)[487] и Мартина Монтана (1560)[488] — примерно через семьдесят лет после того, как увидело свет первое издание Malleus Maleficarum.

Крестьянин, его жена, его слуга, похотливый священник — этот скудный набор персонажей оказывается достаточным для приведения в действие лихо закрученной интриги. Слуга отрезает член[489] явившемуся на свидание священнику, после чего женщина, сочувствуя своему горе-любовнику, несет ему передачу, которая только умножает ощущение гротеска, поскольку хитрый слуга уже совершил подмену: пенис оказывается в горшке, уподобляясь курице, буквально занимая место приготовленной для еды домашней птицы.

Примечательно, что оба автора используют иносказательные варианты: Шуман пишет о «поповской сбруе» (pfaffengeschirr, в данном контексте наиболее близким аналогом в русском языке может выступать слово «причиндалы»), Монтан — об «игрушке» (puppenhan), «инструменте проповедника» (pharrhers armütlin). Г.Ю. Бахорский объясняет, что появление метафорики непристойностей произошло в результате формирования официального стиля речи, в котором сексуальность находилась вне закона. В результате произошел перенос сексуальных реалий в другую образную систему[490].

Важным нам представляется также наблюдение исследователя, посвященное эволюции темы мужского полового бессилия. Если в XV в. доминировали «радостная и непосредственная потенция, гротескные, самостоятельно живущие половые органы — всё это решительно отличается от пессимистических или агрессивных вариаций этого мотива в изменившихся условиях жестокого регламентирования чувственной сферы, в которых действуют герои шванков XVI в.»[491].

При всей своей кажущейся «реалистичности» плутовская история, зафиксированная в поздних шванках Шумана и Монтана, имеет одну общую черту с experientia, «примерами из опыта инквизитора» Генриха Инститориса, для которого ключевым элементом рассказов о мнимой кастрации была ars prestigiosa, искусство обмана, не изменявшее действительность как таковую, но только создававшую иную видимость.

В структуре повествования шванка слуга (der Knecht) выполняет ту же функцию, что и демон в логических построениях Инститориса, являясь исполнителем набора действий, которые приводят к неожиданному для остальных персонажей эффекту. Сопоставимость этих сюжетов становится даже более очевидной, если вспомнить, что исходные нарративы указывают на ведьму как на непосредственного исполнителя кражи члена, и только комментарий автора трактата вводит в этот сюжет демона как участника колдовства.

* * *

Определенный парадокс заключается в том, что исследователи, анализирующие сюжет магической кражи мужских половых органов ведьмами, оставляют без внимания другие нарративы Malleus Maleficarum о сверхъестественном вмешательстве в человеческую анатомию. Наиболее впечатляющими являются три истории о святых, подвергшихся прямому воздействию со стороны ангелов, совершавших различные мероприятия с половыми органами ради победы над плотским искушением. Все они берут свое начало в агиографической литературе и описывают чудеса, якобы имевшие место в IV–VII вв. н. э., в эпоху утверждения христианской веры. Однако свою вторую жизнь они обретают на страницах двух сочинений XV в., написанных с разницей в пятьдесят лет братьями доминиканского ордена Иоганном Нидером и Генрихом Инститорисом.

Впервые эти три истории появляются в конце шестой главы пятой книги трактата «Муравейник» (Formicarius)[492] и уже оттуда оказываются тщательно скопированы в Malleus Maleficarum. Инститорис практически дословно воспроизвел текст своего предшественника, описывавший чудеса воображаемой кастрации, полностью сохранив последовательность рассматриваемых историй и внеся незначительные изменения лишь на уровне служебных частей речи. Посмотрим на каждый из них в контексте интересующей нас проблемы:

Фрагмент 1.

«Наконец же ангел, явившись тому [авве Серену] в ночном видении (adveniens ad eum angelus in visione nocturna), как бы вскрыл его чрево (velut aperiens vterum) и вырывал из самых телес пламенеющую опухоль плоти (ignitam carnis strumam de eius visceribus euellens), после чего внутренности вернулись на место (vt fuerant locis intestina restituens). «Сие», говорит, «вырванные побудители плоти твоей…» (Ecce, inquit, incentina carnis tue abscissa sunt…)».[493]

Фрагмент 2.

[Блаженный настоятель Эквиций] «(…)видел, как ангел оскопил его (angelo eunuchari se vidit…), […] как бы вырывая всякое движение из гениталий, и с того времени стал он чужд искушению, как если бы не имел полового органа в теле своем (omnem motum ex genitalibus membris abscideret, atque ex eo tempore ita fuit alienus a tentatione, ac si sexum non haberet in corpore)»[494].

Фрагмент 3.

[Настоятель Илия, одолеваемый соблазнами плоти, был вынужден бежать из женского монастыря[495], [позднее] «(…) вечером подкрался к нему сон, и увидел он, как три ангела подошли к нему (Vespere igitur somnus ei irrepsit tres angelos ad se venire vidit)… Увидел он, как один [взял его] за руки, другой за ноги, третий острым ножом отрезал яйца, и было это не действительностью, но только видимостью (Nam vnus manus, alter pedes, tertius nouacula testiculos eius visus est abscindere, non quod ita vere esset sed quia ita esse videbatur)».

Специфика Malleus Maleficarum заключается в том, что внутри одного и того же текста одновременно присутствуют как агиографические сюжеты о чудесах воображаемой кастрации святых, так и недавно возникшие истории о похищении ведьмами мужских половых органов. Это «соседство» нарративов порождает своего рода «зеркальный эффект». Инститорис в латинском трактате пересказывал и близкие истории о магической краже мужского полового органа, которые циркулировали в немецкоязычной среде, и агиографические сюжеты. Тем самым он как бы демонстрирует наличие некоего пласта культуры, являвшегося достоянием всех людей той эпохи. Однако этот пласт был, с одной стороны, скрыт образованной частью общества за завесой официальной теологии, книжности, античной традиции, а с другой, выступал на передний план у людей, не причастных к латинской образованности. Об этом в свое время писал А.Я. Гуревич[496].

Для наглядности я представил в виде Таблицы 5 основные параметры структуры повествования о мнимой кастрации в experientia и агиографии.

Таблица 5

ДЕТАЛИЗАЦИЯ НАРРАТИВОВ О МНИМОЙ КАСТРАЦИИ

Если обобщить содержание представленных здесь «примеров» всех типов, то на уровне их сюжета выявляется следующая последовательность событий[497]: мужчина (в агиографии — святой, в experientia — «юноша») становится объектом внешнего воздействия, направленного на подавление его репродуктивных способностей без прямого физического вмешательства в анатомию, но за счет вмешательства воображаемого.

Это воздействие следует считать сверхъестественным, поскольку объяснить его причины в категориях повседневной жизни не удается. Его можно лишь наглядно выразить через образы, которые сами по себе могут варьироваться.

В агиографии это образы действия (видение операции