– Сюда идет Тарег-сама, моя госпожа.

Майеса важно наклонила голову.

На глаза опять набежали предательские слезы. После боя тянуло запястье – неудачно ударила, вывернула. А самое страшное, с вечера стало болеть внизу живота. Скачка не пошла на пользу малышу. Тамийа-химэ сидела над ней, читая положенные заклинания, очень долго. Майеса лежала с целебным рисовым шаром на животе и старалась успокоиться.

– Оставьте меня, – попрощалась она со служанками небрежным кивком.

Те отдали глубокий почтительный поклон и вышли из шатра.

Княгиня, конечно, сурово выговорила ей за неразумие. «Вы, Майеса-доно, супруга воина, и должны исполнять долг замужней женщины: будучи в тягости, оберегать ребенка. А не доставлять супругу лишних хлопот. У воина в походе и так есть о чем подумать. Страшно представить, что бы мог сказать Тарег-сама, если бы случилось самое худшее и произошел выкидыш».

Но Майеса не смогла усидеть в лагере. Узнав, что враги прорвались к самому рву, схватила рубящее копье и помчалась в гущу боя. Сражение выдалось прекрасным. Если бы не недомогание, она бы вовсе ни о чем не жалела. Тамийахимэ проявила любезность и велела отослать господину Меамори шкатулку с сердцем сраженного Майесой воина: человек сражался храбро и мужественно. Прекрасный поединок. И удар вышел точным и красивым – прямо в глазную щель в сплошном лицевом доспехе хорасанца.

Отнести шкатулку вызвалась, кстати, дама Амоэ. Прикрывая улыбку веером, сказала, что теперь она должница молодой принцессы. Ах, какое крупное, свежее сердце лежало среди листочков тончайшей рисовой бумаги – но увы, Тамийа-химэ права. Супругу не понравилось бы, если бы Майеса его съела. У нерегилей все-таки очень странные военные обычаи. Никаких трофеев, кроме оружия и знамен – даже голов они не брали. Странное, удивительное племя. Впрочем, на западе, как рассказывали, никто и не слыхивал о правилах хорошего тона и утонченных удовольствиях Ауранна, – сущие варвары.

И Майеса вздохнула: что ж, такова доля изгнанницы. И жены чужеземца.

Увидев, как откидывается полог шатра, она склонила звенящую высокую прическу и, упершись кончиками пальцев в циновку, мурлыкнула:

– Я так беспокоилась за вас, Тарег-сама…

В здешней плохой земле ореол князя не раскидывался легендарными золотыми крыльями, но все равно сиял так ярко, переливался столь дивными оттенками рыжей осенней кипени, что сердце бедной девушки упало, замерло – и сильно-сильно забилось в восхищении.

Ах, красавец…

* * *

Та же ночь

Девчонка-управительница металась вокруг аль-Мамуна, как кошка:

– Какая радость! Эмир верующих почтил нас своим приходом!

В шатре чадила огромная свеча с ароматом амбры. Абдаллах почувствовал, что еще чуть-чуть, и он потеряет сознание прямо на этих походных коврах. Воздух уходил из легких с каждым вздохом – вместо того, чтобы прибывать.

– Убери это, во имя Всевышнего, о Шаадийа, – просипел он, почти разрывая ворот кафтана. – Убери это, не надо роскоши, я хочу вздохнуть.

Кахрамана коротко, понимающе взглянула, подхватила поднос с толстенной свечой-дубиной и скользнула вон.

Едва сев, Абдаллах почувствовал ласковое прикосновение: сзади принялись разминать плечи. Оттуда дышало розой и свежестью. Массирующая усталую спину девушка приглашающе зашептала:

– Эмир верующих воистину не должен приходить без предупреждения… Госпожа не приготовилась для вас… А наш господин нуждается в отдыхе…

Аль-Мамун дернулся и повел плечами, сбрасывая чужие пальцы.

Резко встал.

Та, за спиной, вскрикнула было, но осеклась. Змеюки, как друг друга еще не пережалили и зубищами не поперекусывали. Что-то они от него скрывают. Что-то скрывают: и Шаадийа мечется, в глаза не смотрит, и рабыни змейски нашептывают.

Абдаллах шагнул к выходу из шатра и отбросил полог.

Нум он услышал раньше, чем увидел. Пьяным, заплетающимся языком она громко, старательно выговаривала:

– А сс-скажжи ему – н-неготовая я… иип!

Так, до икоты допилась моя красавица.

Обойдя костер – припорошенный пылью ковер спешно покинули с его приходом, не иначе, – Абдаллах увидел ее.

Нум, в одних шальварах и безрукавке на нижнее короткое платье, неустойчиво стояла – подбоченясь и одновременно размахивая кувшином. Из кувшина поплескивало: не первый видать, этот еще не прикончила. Распущенные, слипшиеся от пота кудряшки свисали ей на щеки, и она то и дело недовольно поддевала и отбрасывала непослушную копну, как садовник землю.

– Я… это… сс-стихи скажи… мм-мать, все перезабыла…

И Нум вскинула кувшин и лихо глотнула. Вино щедро потекло с уголков губ по подбородку и шее.

– А! – сморщившись и оторвавшись от кувшина, вскрикнула она и победно взмахнула посудиной.

Из кувшина плеснуло.

– Вот чо скажи: «ночное слово прогоняет день». А? Кк-красиво сс-сказано… шшайтан, шо ж я пьяная-то такая…

Аль-Мамун подошел к удивленно вскинувшей брови Нум, твердой рукой забрал у нее кувшин и отдал Шаадийе. Та понимающе вздохнула.

Прижав вяло отбивающуюся женщину к себе, он приблизил губы к ее уху и прочитал:

Конец свиданьям, хоть любовь бессрочна.

Без всякой пользы я открылся ей.

Я увидал ее, хмельную, ночью,

Но и в хмелю она других милей.

Легчайшее скользнуло покрывало,

И от прикосновенья плащ упал,

Уже ее одежда не скрывала —

Ветвь стана и бедра полуовал.

И я промолвил: «Дай мне обещанье!»

«Приду», – она сказала на прощанье.

А среди света молвила дневного:

«День прогоняет прочь ночное слово».[9]

На втором бейте Нум затихла и перестала отбиваться.

– Прости меня, – прошептал он ей на ухо. Она молчала.

«Простить – за что?» – молчала мать его сыновей.

За то, что обменял тебя на государственную необходимость в день Навруза.

За то, что сегодня не пришел к тебе на помощь – государственная необходимость взялась за поводья моей лошади и велела ждать. Я обменял возможность твоей гибели на благо войска и халифата.

Прости меня, Нум.

– Я убила… убила человека сегодня… – прошептала она, утыкиваясь лбом ему под ключицу. – Мечом проткнула… нечаянно… А потом еще… не помню скоко… я с толпой женщин бежала… Я… била людей палкой. До смерти. Как… крыс. Мне страшно, Абдаллах.

Он положил ладонь на вздрагивающие худые лопатки. И прошептал в ответ: