Нет, ехать в СССР стоило только тогда, в молодости. Впрочем, поехать и приехать можно в Париж или Пекин: Советская Россия лежала за пределами привычной сетки координат.

* * *

Он совершил длительную поездку в СССР. Перед отъездом он выказал мне свою надежду: быть может, там люди стали бессмертны. Трудящихся, объединенных на долгие времена общим делом, смерть превращает в других трудящихся, тех – снова в других, и поколения сменяют друг друга, каждый раз новые и всегда все те же.

Таким Сартр запомнил своего однокашника, павшего под Дюнкерком писателя Поля Низана. Американка Женевьева Таггард не догадывалась, что вторит Низану:

Назвав свое путешествие в Россию в 1922–1923 годах «магическим паломничеством», ямайско-американский писатель Клод Маккей просто констатировал факт.

Бессмертие? Почему бы и нет? «Там» оно было не только возможно, но и вероятно: в силу невероятности самой революционной России. Ощущение этой невероятности объединяло тех, кто надеялся обрести в России бессмертие, с теми, кто считал ее адом земным: вечные муки – бессмертие наизнанку. И для друзей, и для врагов Россия в 1917-м выпала из времени и пространства. Но у тех, кто считал ее адом, было несомненное преимущество: они не рисковали разочароваться.

Мало кто из «властителей дум» не проверил на ощупь, что такое Советы: существуют ли они вообще, или это мираж, декорация в снежной пустыне, посмертный бред покончившей с собой в 1914-м цивилизации, грезы мертвых солдат мировой войны.

Все побывали тут: гуманисты и мизантропы. Барбюс и Беньямин. Жид и Мальро. Рассел и Роллан. Селин и Сент-Экзюпери. Тагор и Фейхтвангер. Шоу и Уэллс.

О художниках с партбилетами и говорить нечего: Москва стала второй родиной француза Арагона, турка Хикмета, голландца Ивенса, чеха Фучика. Здесь обрели потерянный дом тысячи беженцев от «белого террора». Венгры, финны, прибалты, поляки, болгары, немцы, румыны, югославы, австрийцы. Многие обретут и безымянную братскую могилу: вместе с ними расстреляют мечту о красном бессмертии. Но пока 1930-е только начинаются, Москва отбирает у Парижа титул самого космополитического города мира.

* * *

Мы похвалили Кармел, его домики, деревья, тишину.

– Москва мне больше нравится, – сухо заметила Люсита Сквайр[14].

– Вы ее не слушайте, – сказал Вильямс, – она одержимая. Она постоянно думает о Москве. Ей ничего не нравится на свете, только Москва. После того, как она побывала там, она возненавидела все американское. Вы же слышали! Она сказала, что Черное море красивее, чем Тихий океан. Она даже способна сказать, что Черное море больше, чем Тихий океан: только потому, что Черное море – советское. – Ильф и Петров.

Америка – даром что за семью морями – первой услышала восторженные свидетельства о русской революции из первых рук: «Красное сердце России» (1918) Битти, «Десять дней, которые потрясли мир» (1919) Рида, «Шесть красных месяцев в России» (1919) Брайант, «Сквозь русскую революцию» (1921) Вильямса.

Увидев Россию, можно было с чистым сердцем умереть. У Кремлевской стены лежат четыре американца. Рид, Большой Билл Хейвуд, Чарльз Рутенберг и Джон Фримен. Этот делегат III Конгресса Коминтерна погиб 24 июля 1921-го на испытаниях, обернувшихся катастрофой, авантюрного достижения революционной техники – аэровагона, дрезины с самолетным мотором и пропеллером. Его невероятная смерть в любой другой стране показалась бы просто идиотской, но только не в России.

Первые десять-пятнадцать лет паломничество совершали, как правило, ангажированные литераторы, продолжатели дела Рида. Элла Уинтер взяла эпиграфом к «Красному достоинству. Человеческим отношениям в Советской России» (1933) слова своего мужа о «работающем будущем». Троцкий написал предисловие к книге Анны Луизы Стронг «Впервые в истории: два года новой жизни в России» (1924), за которой последовали «Дети революции» (1925), посвященные поволжской детской колонии имени Джона Рида.

* * *

Американцам в Москве становилось порой тесновато.

7 ноября 1927-го Драйзер, художники Ривера и Гроппер, Синклер Льюис и его жена Дороти Томпсон смотрели на Красную площадь, а Красная площадь смотрела на них.

В эти же дни Софья Толстая, вдова Есенина, познакомилась с восемнадцатилетней журналисткой Джесси О’Коннор и, узнав, что новая подруга живет в квакерском хостеле, уговорила переехать к себе. 19 ноября О’Коннор окажется свидетелем исторического события – последнего публичного выступления Троцкого на похоронах его застрелившегося соратника Адольфа Иоффе.

В эти же дни в отеле «Савой» агонизировала 33-летняя огненно-рыжая красавица Райна Пром. Урожденная Райна Де Коста Симон, дочь вице-президента Торговой палаты Чикаго, изменила иудаизму с христианским социализмом, а христианскому социализму – с большевизмом. Мужу – Самсону Рафаэльсону – с революционером Уильямом Промом. Америке – с Китаем.

Растерзанный провинциальными царьками-милитаристами Китай в 1924-м обрел надежду: революционное правительство Сунь Ятсена, провозглашенное на юге, в союзе с коммунистами выступило в поход за объединение страны. Эта гражданская война воодушевила мир, охваченный революционным нетерпением, и стала фоном многих голливудских фильмов. Маяковский назвал «лучшим стихом» телеграмму о взятии восставшими рабочими Шанхая, которую огласил на своем вечере в Ярославле.

Первым в Китай отправился Уильям. Последовав за ним, Райна мужа не нашла: травмированный реалиями войны, он сбежал на родину. Райна отыскала его в техасском борделе и привела в чувство.

Супруги взвалили на себя информационное обеспечение левого крыла Гоминьдана, с тревогой наблюдавшего перерождение Чан Кайши, преемника Суна, в фашистского тирана. Уильям создал информагентство, Райна редактировала газету People’s Tribune. По работе они были тесно связаны с окруженным ореолом таинственности Михаилом Бородиным, политсоветником ЦИК Гоминьдана, «послом Коминтерна». Найти общий язык было просто: одиннадцать лет (1907–1918) эмигрант Бородин жил в США, состоял в соцпартии.

Райну предупреждали: самый могущественный «милитарист», хозяин значительной части Китая, главком Армии умиротворения страны, генералиссимус Чжан Цзолинь планирует ее похищение и убийство. Она успокаивала себя тем, что никто не смеет покуситься на гражданку США, хотя прекрасно знала, что это иллюзия. Жизнь левого журналиста, даже янки, стоила не дороже жизни теоретически неприкасаемого дипломата. А пятерых советских дипломатов чанкайшисты расстреляли прямо в саду консульства в Кантоне: в апреле 1927-го предатель Чан устроил коммунистам «Варфоломеевскую ночь». На улицах струилась кровь, громоздились пирамиды прилюдно отрубленных голов. Корабельные орудия сметали красные кварталы. Солдаты вырывали и поедали сердца коммунистов, умерщвляли женщин, носивших модные прически. Мальро получит Гонкуровскую премию за роман «Условия человеческого существования» (1933), начинающийся чеканным зачином: «В огромном помещении – бывшем школьном зале для игр – около двухсот раненых коммунистов ждали расстрела».