Объяснить это можно лишь репутацией Стоковского. Эксцентрик, блаженный, с причудами. Хочет – дирижирует без палочки или без партитуры, хочет – «Интернационал» исполняет.

На белоэмигранта Кусевицкого никакого красного компромата (за исключением, очевидно, пожертвований Межрабпому) не найти.

Но, конечно, Назимова – Саломея и Маргарита Готье, лесбийская богиня, рассекающая Голливуд в огромном автомобиле, хозяйка виллы «Сад Аллы» – в амплуа коммунистки вне конкуренции.

Самовары и султаны.

Кинжал в сатиновых ножнах.

Вороны.

Ревнива цитра.

Домашняя пантера.

Дыхание Аравии…

Импрессионистическое стихотворение, посвященное ей актрисой Биби Дэниэлс, – вот это Назимова.

Ее движения никогда не шокируют, часто увлекают и всегда соблазняют ‹…› ощущение чудесных арабесок в черно-белом остается в памяти после встречи с Назимовой.

«Стихотворение в прозе» Луи Деллюка, притворившееся рецензией, – вот это Назимова.

Как ее угораздило запутаться в «красной сети»?

Причастность к Всемирному антивоенному конгрессу да сотрудничество с журналом Soviet Russia Today – и все?

Оказывается, и на Диллинг бывает проруха. Непостижимо, что она пропустила в другом советском пропагандистском издании – Soviet Russia Pictorial (ноябрь 1923 года) – текст «Назимова хочет признания Советов»:

Неужели просить правительство США, чтобы оно вело себя по отношению к России так же, как люди обычно ведут себя по отношению к соседям, означает просить слишком многого? Разве мы настаиваем, чтобы те, кто живет за соседней дверью, жили точно так же, как мы, обращались со своими детьми точно так же, и точно так же вели свое хозяйство? Конечно, нет. Почему же нельзя применить те же правила к международным отношениям? Почему не признать за русским народом права на собственную форму правления? Почему сейчас СССР отказывают в признании, если вопрос о дипломатическом статусе России никогда не вставал при автократическом царском режиме? Что такого случилось в России, чего не бывало прежде? Я только что перечитывала про Французскую революцию. [То, что творилось тогда], даже сравнивать нельзя [с тем, что было в России].

Диллинг написала еще не одну книгу. К выборам 1936-го – «Красные протоколы Рузвельта и его подноготную», к выборам 1940-го – «Спрута». Под псевдонимом «Преподобный Фрэнк Вудрафф Джонсон»: не потому, что стеснялась полета своей юдофобии, нет; теперь недоверчивым читателям, интересующимся, есть ли авторы, солидарные с Диллинг, она с чистым сердцем рекомендовала «уважаемого священнослужителя».

«Красную сеть» Америка оценила.

При цене в доллар пятнадцать центов две тысячи экземпляров разлетелись за десять дней. К 1941-му «Сеть» выдержала восемь переизданий (общий тираж – 16 тысяч). Оптом ее закупали Ку-клукс-клан, Германо-американский союз, Пинкертон, полиция Нью-Йорка и Чикаго. Полторы тысячи экземпляров приобрели фабриканты слезоточивого газа: книгу они распространяли среди национальных гвардейцев и почему-то среди сотрудников Standard Oil.

Но «Сеть» сыграла бы уникальную роль в истории, даже если бы ее прочитал один – главный – читатель. А он ее прочитал: Гувер оценил и применил метод Диллинг на практике. Непостижимо, как она в одиночку, на голом энтузиазме, на ощупь, придумала идеальную бюрократическую матрицу репрессивных кампаний. Все базы данных, от которых отталкивались КРАД и другие комиссии, построены по принципам, интуитивно определенным Диллинг.

Собирать материал из максимально широкого круга открытых источников: его хватит, чтобы инкриминировать кому угодно что угодно – раз.

Брать на карандаш любого, чье имя хоть раз упоминалось в связи с «подрывными организациями» – два.

Брать на карандаш все организации, к которым причастны «элементы», признанные «подрывными» по причинам, к этим организациям отношения не имеющим. Наличие даже одного попутчика компрометирует организацию – три.

Относиться к любой гуманитарной, правозащитной, благотворительной деятельности как к ширме для деятельности «подрывной» – четыре.

Исходить из презумпции не просто всеобщей виновности, но «виновности по ассоциации». Все, кто сидел за одним столом с коммунистом, не зная о его партийности, виновны – пять.

Даже структура отчетов всех комиссий копирует структуру «Сети»: теоретически-конспирологическая преамбула, доказывающая преступность коммунизма; списки «антиамериканцев» и «антиамериканских» организаций.

Сама Диллинг тоже побывала в шкуре «антиамериканского элемента». Она так активно боролась против ленд-лиза и вступления в войну, что в 1942-м угодила – с тремя десятками единомышленников – под суд по обвинению в заговоре. «Крупнейший в истории США процесс над изменниками родины» обернулся конфузом. Обвинение не доказало их связь с рейхом.

Страшно подумать, на что способна одна-единственная американская домохозяйка.

Даже убив в себе «буржуазного Гамлета», Лоусон не мог – не только из-за личной привязанности – взглянуть на Доса свысока.

В отличие от Лоусона, Дос побывал в СССР. Ему можно было только завидовать. Лоусона в СССР мало кто знал. Дос пользовался культовым статусом у молодой интеллигенции СССР, страны его идеального читателя, чье восприятие мира разобрали по винтику и заново смонтировали Эйзенштейн и Вертов. Этот читатель только и ждал «зримой», монтажной, кинематографической прозы «Манхэттена» (1925), переведенного в 1927-м Стеничем.

Доса в числе полутора тысяч иностранцев приглашали в Москву на Всемирный конгресс друзей СССР 10–12 ноября 1927 года, приуроченный к десятилетию революции. Но, связанный обязательствами перед Лигой рабочей драмы и удрученный безденежьем, приехать он не смог.

Весной 1928-го я потратил несколько недель на то, чтобы договориться о бесплатном проезде. Сэм Орниц познакомил меня с одним скользким типом, связанным с «Амторгом». Тот искал человека, который кормил бы и заботился об ондатрах, отправляемых в Ленинград. ‹…› Чего бы мне не покормить зверюшек и бесплатно не добраться до Ленинграда? Возможно, высшие силы решили, что я не тот человек, который сможет приобщить капиталистических ондатр к марксизму-ленинизму.

Но в том же году, получив аванс под новую книгу, Дос пустился в путь. В Москве его ждал – чтобы обсудить философию монтажа – Эйзенштейн. Лоусон попадет в Москву только в 1961-м: Эйзенштейн тринадцать лет как лежит в могиле, но в его квартире Лоусон найдет экземпляр своей книги «Теория и практика создания пьесы и сценария» с пометками мастера почти на каждой странице.

Как глупо они разминулись.

Дос проведет в СССР полгода – Лоусон проживет два года. Но это будет уже совсем не та Россия – греза Нью-Йорка 1920-х – и далеко не тот Лоусон, а уже очень пожилой человек, прошедший тюрьму и пятнадцать лет как отлученный от кинематографа.