* * *

Привести приговор в исполнение Коробочкину не удалось. Преступник исчез. Что, естественно, подтверждало его вину.

Станислав Сергеевич заночевал в Воробьевке на койке Игрека, чтобы не упустить убийцу, когда тот появится.

Пограничник, конечно, не настучал менту, что пацан жарится на чердаке с новой пассией.

Всю ночь лейтенант Мухин донимал Коробочкина шизофреническими выходками. Муха блуждал по отделению, вопрошая своих невидимок:

— Где душа Али? Не видали душу Ведьмы?

Судя по раздосадованному виду безумца, ответы он получал отрицательные.

Когда в поисках бессмертной души усопшей девушки полоумный пограничник заглянул под кровать Коробочкина, тот лягнул Муху, вымещая на неугомонном психе досаду.

Пограничник не придал никакого значения физическим страданиям, столь велики были его душевные терзания.

«Если нигде нет души Алевтины, значит, она осталась в ее теле!»

— Алевтина жива! — громогласно произнес Муха. — Скорее в морг!

Сумасшедший пограничник понимал, что без мента в морг, да еще ночью, никто его не пустит. Поэтому Муха склонился к уху задремавшего Коробочкина.

— Стас, кончай кемарить! Пошли в морг! Ведьма жива!

— Кто тебе сказал? — спросонья пробурчал сыщик.

— Души покойников! Они не видели ее души!

— Утром!

— Утром может быть поздно! Алевтина умрет…

— Тогда покойники увидят ее душу… Все будет в порядке.

С таким взглядом на природу вещей Муха никак не мог согласиться.

— Душа должна пребывать в теле, пока не пробьет час расставанья…

— Он пробьет… — Коробочкин гортанно всхрапнул.

Лейтенант Мухин с остервенением скатил сонного сыщика на пол.

— Пойдем в морг, гад!

— Не пойду!

— Тогда я убью тебя!

Станислав Сергеевич смог убедиться в народной мудрости, гласившей, что сумасшедшие очень сильные. Особенно сумасшедшие пограничники.

— Если ты меня убьешь, меня отвезут в морг… — сообразил Коробочкин.

— Я сам отвезу тебя в морг! — с торжеством прохрипел безумец.

«Это штучки Игрека! — уразумел сыщик. — Он решил убить меня руками свихнувшегося Мухи!»

— Каким хочешь попасть в морг: живым или мертвым?

— Живым! — сдался Коробочкин.

* * *

Одного взгляда на тело Алевтины хватило сыщику, чтоб определить: душа его покинула. Однако пограничник не нашел ее и в холодильнике, на что, впрочем, не надеялся, потому что души новопреставленных любят обретаться в тепле.

Коробочкин опасался, что Мухин попытается убить его в морозилке. Обошлось. Даже над нагой покойницей полоумный не попытался надругаться.

Остаток ночи страждущий пограничник провел в бесплодных блужданиях по коридорам дурдома:

«Где ты, Алевтина, отзовись!»

Дальше — тишина.

Душа Ведьмы безмолвствовала.

6.

Алевтину хоронила вся Воробьевка. После смерти девушки, сумасшедшие неожиданно обнаружили, что любили ее. Как и подобает Ведьме, она была авантюристкой, раскрашивая тусклую жизнь обитателей психушки в яркие карнавальные цвета. Благодаря взбалмошной плутовке больные, предпочитавшие проводить время под кроватью, чтобы укрываться там от своих страхов, движимые любопытством, потянулись на свет божий. Веселое бесстрашие Алевтины убеждало их в том, что жизнь награждает тех, кто ее не боится, смело выползая из‑под кровати.

Гибель всеобщей любимицы вновь загнала пугливых мизантропов в убежище.

Скрыть от больных смерть Алевтины Ознобишину не удалось, хоть ему очень хотелось избавить их от психической травмы. В ответ на исчерпывающее объяснение исчезновения девушки: «Она улетела» — следовал вопрос: «А когда похороны?»

Больные упорно допытывались у Мухи, что поведала ему душа усопшей.

Пристыженный пограничник беспомощно разводил руками, как бы ощупывая в воздухе эфирное тело.

— Ничего я не понимаю… — потерянно бормотал он, — при жизни Алевтина знала, что я общаюсь с душами… Почему она ко мне не явилась?

— Мы к тебе прилетим после смерти! — успокаивали душевнобольные тронутого их доверием Муху.

— Спасибо, спасибо… Я буду ждать.

* * *

Воробьевка славилась своим оркестром, охотно участвовавшим в похоронах. Кроме традиционных духовых инструментов, в нем были представлены баян, губная гармошка, скрипка, балалайка и пионерский горн. Дирижер с птичьей фамилией Грач в минуты трагического вдохновения ощущал себя большой черной птицей, не сомневаясь, что воспарит ввысь, когда его оркестр достигнет истинной гармонии. Но с душевнобольными музыкантами Грачу это не грозило. Каждый из них сходил с ума по-своему, не желая считаться с намерениями Бога, который стремится всех — и музыкантов, и слушателей — оторвать от земли хоть на вершок.

Горожане любили похороны, в которых участвовала Воробьевка. Шумное, иногда непристойное действо заменяло затурканным обывателям бразильский или венецианский карнавал.

Сумасшедший оркестр, начиная с маниакально — депрессивной музыки, вскоре сбивался на что‑нибудь веселенькое. Первой обычно не выдерживала минора балалайка, на которой разухабисто тренькала старушка, воображавшая себя любовницей Сталина. Прочие инструменты пытались ее приструнить, но неугомонную старушенцию подмывало разразиться неприличными частушками.

Вторым не выдерживал похоронного занудства скрипач Вася, выдававший себя за побочного сына Давида Ойстраха на том основании, что его матушка забеременела им на концерте великого скрипача.

После того, как Василий Давидович сбивался на «Венгерский танец» Брамса, и в других музыкантах радость жизни пересиливала скорбное уныние. Возможно, они приветствовали скорое пришествие души усопшего в Царствие Божие. Или избавление ее от земных мук. Во всяком случае, похоронный оркестр находил повод для веселья и оно не казалось кощунственным. Дирижер Грач исступленно махал руками, пытаясь обуздать расшалившихся музыкантов. Свою дирижерскую палочку он ломал в отчаянии на каждых похоронах.

— Безумцы! — трагически причитал Грач, воздевая тонкие руки к небу.

— Бум! Бум! Бум! — хмуро соглашался с ним ударник, помещенный в Воробьевку злокозненной женой. За то, что предпочитал ей сибирскую кошку.

Ревнивая женщина неизменно шла в похоронной процессии, время от времени пронзительно мяукая, чтоб досадить проклятому кошатнику.

Горнист вдохновенно затрубил: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!».

Подстреленной птицей затрепыхался Грач, лишенный последней надежды на вознесение в земной жизни.