– То есть это… с головой у него не в первый раз… может, иммунитет выработался, – сказала я, хотя нужно было промолчать. Свекровь никогда не понимала нашего юмора и в ужасе вскочила, швырнула пульт от телевизора на пол и вышла из комнаты.

У нас в квартире было засилье телевизоров – у ребенка уже был свой телевизор, под мультики, вместо вечернего чтения, у свекрови телевизор в гостиной, а я перенесла к себе в спальню телевизор из кухни. В спальне я все чаще ела, гладила и проводила свой нехитрый досуг.

Когда все засыпали, когда последний раз тяжелым недовольным вздохом спускалась вода в туалете, я выключала звук в телевизоре, брала диктофон и под синеватое мерцание на потолке и стенах (так бы отражалась вода из бассейна, ночью, с луной) записывала очередную сказку.

На протяжении шести поколений в семье Водницких рождались чудовища. Мальчики появлялись на свет в страшном черном панцире с роговыми наростами в форме рыбьей чешуи, с перепонками между пальчиками, с исказившимися крошечными круглыми ротиками, практически не отделившимися от головки ушными раковинами и страшными не закрывающимися глазками, с вывернутыми наружу веками. Повивальные бабки и акушерки пугались и шептали, что от черта дитя понесли. Девочки, как правило, приходили в этот мир в состоянии чуть лучшем, их никто не пугался, но гадкая серо-желтая чешуя, по фактуре напоминающая разросшийся ноготь, примерно с девятимесячного возраста покрывала их спинки, плечи, голени и не проходила никогда, несмотря ни на какие хитроумные процедуры, подвергали которым их почти всю жизнь. Мальчики часто умирали в младенчестве, но те, кто выживал (а вопреки угрозам врачей, Водницкие и не думали никогда ограничивать рождаемость внутри своей семьи), сохраняли ясный ум и веселый нрав, женились, писали книги, получали ученые степени, открывали неизвестные вещества, эмигрировали в Аргентину, Германию и Соединенные Штаты.

Сашка Водницкий, увезенный в четырехлетнем возрасте в фашистский Саласпилс, умудрился выжить, лишенный почти 60 процентов кожного покрова. Кстати, эксперимент потом признали удачным, так как новая рубцовая ткань была хоть и страшной на вид, но чешуек больше не имела. Его сын, Генрих Александрович, пожалуй, один из самых тяжелых выживших Водницких мальчиков, рожденный в сплошном черном панцире, напоминающем по фактуре кожу крокодила, признанный сперва нежизнеспособным, а потом умственно неполноценным, получил блестящее образование в Москве, а затем в Германии, закончил магистратуру и докторантуру, ездил два раза в год с докладами и лекциями за океан, владел в совершенстве шестью языками, поменял четырех жен и образ жизни вел достаточно праздный. Несмотря на многочисленные приглашения сменить место постоянного жительства, прикипел душой к песчаным, в березах, кручам южного днепровского правобережья, говорил, что не может без рыбалки («Рыбалка? Да какая в Днепре рыбалка в наше время-то, да еще вниз после Киева?» – спрашивали его. «Оооооооо…» – мечтательно отвечал он, сощурив вечно воспаленные глаза с вывернутыми от болезни веками), что не может без особенной трипольско-трахтемировской весны, что привык к домашнему молоку, где треть банки – сливки, и к ряженке, с корочкой, что хатой пахнет. Купленная когда-то в качестве дачи мазанка с земляным полом в древнем селе Витачив, в пятидесяти километрах на юг от Киева, сделалась со временем домиком для гостей, где под потолком висели пучки лечебных трав, на древних лавках и на «полу» у печки лежали самотканые шерстяные «лижныки», а покосившийся камень на пороге был вытоптан до гладкой округлой выемки, и Водницкие говорили, что видели такое только в средневековых замках (то есть по камню топтались лет триста), а дверные проемы были такими низкими, что приходилось наклоняться. У иконы на деревянной полочке в углу горела лампадка, и свет через маленькие круглые окошки падал рассеянный, чуть мутный, и эта прохлада с запахом земляного пола, зверобоя, чабреца и вишневых поленьев будила у всех постояльцев одинаковое чувство особенного умиротворенного восторга, и, несмотря на количество выпитого (а алкоголь у Генриха Александровича был свой, тоже домашний, и льющийся рекой по поводу и без), спали глубоким и в то же время легким сном, и просыпались в тишине и прохладе с ясными головами аж на самой заре. Так что ни о какой Канаде и речи быть не могло. «Тьфу!» – делился впечатлениями о суровой северной красоте Генрих Александрович, глядя с благостной улыбкой на широко раскинувшийся темно-синий Днепр в курчавых островах, на песчаные обрывы, перемежающиеся густым лесом, все политое спелым медовым августовским солнцем, с золотистой мошкарой, зависшей над круглым столиком на веранде.

Возле гостевого домика высилась новая, выстроенная из силикатного кирпича, трехэтажная усадьба с мансардами, панорамным окном в сад и коваными балкончиками.

Киевскую квартиру, полученную еще в эпоху былых научных заслуг, трехкомнатную, в «сталинском» доме с высокими окнами и широкими подоконниками, отдал старшим дочерям – они жили там вчетвером, две заканчивали институт, две уже работали. Вместе они готовили, убирали, приглашали парней, не страдая особо из-за фамильных проблем с кожей. Младшая, самая любимая (хоть и не удавшийся желанный мальчик), жила постоянно с родителями за городом, числилась в престижной киевской школе, но училась экстерном, на людях появлялась редко. Семейный недуг Водницких проявился на ней с особой тяжестью, если старшие девочки лишь сильно шелушились и в клубной синеватой полутьме, густо намазанные маслом, совершенно ничем не отличались от своих извивающихся под музыку, с проколотыми пупками, грациозных ровесниц – даже на ощупь, поглаживаемые в ритме страсти по обнаженным тонким талиям и плоским животам – то младшая, а звали ее Русланочкой, была совсем плоха. Болезнь, преследующая всех Водницких, называется ламеллярным ихтиозом, точных причин возникновения которого никто не знает, кроме того, что передается он по наследству, а так как за минувшие поколения Водницких ихтиоз в бравурных комбинациях неоднократно соединялся со всякими пришлыми ихтиозами – исходный чешуйчатый ген разбухал и множился, выстелив Русалочкины бедра и икры, всю спинку, плечи до локтей, кисти рук и шею сзади ровной, идеально посаженной чешуей. Цветом чешуйки варьировались от мутно-желтого до черного, формой были классически-рыбьи и, если отбросить установившиеся веками каноны женской привлекательности, казались даже красивыми. Личико у этой младшей девочки оставалось почти чистым – на верхних веках, в складочке над глазным яблоком, где современные красавицы при грамотном макияже рисуют темную полоску, сильно шелушилось, но чешуя, словно вытатуированный орнамент, аккуратно отделяла только кожу на лбу от волосистой части головы и черным тонким кружевом спускалась на скулы.

В доме над днепровским обрывом Русланочке жилось хорошо. Окна ее комнаты выходили в сад с фонтанчиком, в кустах жасмина, сирени и бульденежи, с узенькими, в два кирпича, мощеными дорожками и скамейками, на которых лежали пледы и подушки, в жару елись порезанные кусочками медовые груши и дыни и читались сперва «Копи царя Соломона», потом «Сага о Форсайтах», «Анна Каренина» и самое любимое из недавнего – «Мастер и Маргарита» и «Сумерки». Ранней весной в садике все синело от крокусов, потом вспыхивало пронзительно алым – это распускались тюльпаны, и сыпался розовый снег лепестков сакуры, потом в матовых острых листьях показывались тяжелые, крупные цветы ирисов, от пастельно-голубых до темно-фиолетовых, с лепестками-перьями и желтоватыми, в крапинку, зевами. Потом, когда садик мягчал от зелени и сформировавшихся листьев, вспыхивали вдруг пурпурные, розовые и белые пионы, и снова шел душистый снег из лепестков – это была уже акация. Ближе к середине июня показывались вдруг царственные очертания бело-желтоватых лилий: пышных, душистых и тяжелых, а стена за ними зажигалась синими звездочками махрового клематиса. А в июле все менялось, и темно-зеленая, зачерствевшая, прохудившаяся местами зелень заливалась вдруг волной бесстыдного флуоресцентного буйно-розового – это зацветали флоксы, и среди них, на жужжащем белесом солнцепеке высились, как китайские пагоды, нежно-фиолетовые мальвы. Осенью, с первой вечерней прохладой, наливались густыми красками желтые, пурпурные до черноты, алые и белые астры. Мелкие синие и фиолетовые хризантемы цвели всю осень, до самых заморозков. Генрих Александрович в конце октября их сам лично выкапывал и ставил пережидать зиму в гараже, в деревянных кадках рядом с газонокосилкой и прочим садовым инвентарем. Русланочка в такие моменты садилась на корточки возле отца и думала, что хоть в осени ничего хорошего нет, но этот ежегодный ритуал пересадки ей очень нравится, даже, наверное, больше, чем наряжать елку. И именно осенью они чаще всего отправлялись на автомобиле – родители, она и кто-то из сестер, – и ехали куда-то далеко, в заброшенные тихие парки, устланные рыжей и лимонно-желтой листвой, с прохладным солнцем, рассыпанным хрустальными каплями между сырыми темными стволами и со сладковатым запахом древесной прели. Нагулявшись, возвращались к машине, вынимали стулья, термос, кружки и пили чай. И Русланочка жмурилась от удовольствия, и съехав в своем складном стуле так, что почти лежала в нем, и подбородок упирался в грудь, дула в кружку, и ее лицо становилось немного угрюмым, хотя на самом деле в такие минуты она думала о том, что чувствует себя с мамой и сестрой хризантемами, которые отец бережно выкапывает и прячет, заботясь о предстоящих морозах.