Гремела музыка, и сразу восемь прожекторов перебирали по небу плотными белыми лучами.

В разгар веселья Машка прижалась к мужу и сказала:

– А ведь так на море хочется…

– Давай поедем сейчас, – ответил он и взглядом кивнул водителю.

На стоянке дул ветерок, и будоражаще басила музыка из-за забора, и из-за облепленного ранними розами плетня доносились радостные вопли, и слышно было, что гуляли там хорошо и искренне, но также тут слышно было и волшебное летнее хвойное похрустывание, уханье каких-то птиц из болота, гул изредка пролетающих по шоссе автомобилей, и воздух вокруг висел густой и насыщенный, напитанный смолистой лесной зеленью.

– Часов за шесть доедем, – сказал водитель.

– И сразу в Хорлы… купаться… – мечтательно сказала Машка.

Димка куда-то отлучился, а вернулся с двумя пакетами еды и ящиком фейерверков на 48 залпов: «На трассе остановимся поесть, когда устанем». Остановились, как и многие на пути из Киева на юг, сразу за Вознесенском. Тут было совсем тихо, и небо на востоке начинало бледнеть, гасли звезды.

– А ведь у нас еще и дом есть. Наш. Собственный. Хрущевка целая, – сказала Машка, прижимаясь к мужу, и в этот миг грянул фейерверк, небо вокруг задымилось и затрещало.

Золотистым прохладным утром водитель привез их, спящих, к самому морю, в Хорлы, и остановился прямо на пляже, где кособокие грибки и столики неработающего кафе с перевернутыми пластмассовыми стульями бросали на влажный песок длинные зеленоватые тени. Радио передавало любимую Машкину песню, и, не разлепляя глаз, она вдруг попросила сделать погромче, хрипло подпевая:

«кайфуйе-е-е-ем,

мы каждый день с тобой кайфуйем

я сам к себе тебя ревную…

и забываю обо всь-о-о-о-ом…»

Глава IV

Из-за ужасной пробки, собравшейся тогда на Большой Кольцевой, «Скорая» добиралась к нам очень долго. Я набрала непривычное «103» и ровным голосом сказала: «моего мужа ударили несколько раз ломом по голове, он без сознания», потом ответила: «Нет, дышит» – и спокойно назвала дату его рождения. А он угасал прямо там, прямо передо мной – лежал ничком, на животе, с неестественно вывернутыми назад руками, ладонями вверх, с багряной лужей густой крови под верхней частью туловища и странно скошенным, будто продавленным черепом. Трудно было сопоставить эту кровь и его самого, я вообще думала, что это все банка гранатового сока каким-то образом оказалась у него в руках, и он, падая, раздавил ее.

Вскоре возле нас на обочине остановился огромный черный джип «Инфинити»: как карета, как комбайн, странно, не по-автомобильному ровно гудело из-под капота, я как раз говорила по телефону со свекровью – и тут меня и часть обочины заслонила гора, я сидела на корточках и лопотала, что у нас тут небольшая проблема, возможно, перелом ноги: сбила машина.

Водитель джипа сказал, что он спецназовец, что он «разбирается» в этом. Сам позвонил в «Скорую» и в милицию, говорил мягко, но уверенно, потом обернулся ко мне – «они будут тут не раньше, чем через сорок минут, это время критично. Погрузим в вашу машину, откиньте максимально сиденье».

Я пыталась спорить, что это может быть смертельно опасно – читала, что пострадавших нельзя трогать до приезда медиков.

– Смертельно опасно станет через несколько минут здесь, на земле.

Помню, что из кустов появилась сильно загоревшая избитая женщина в короткой джинсовой юбке, и я записывала номер ее машины на уголке журнала «Любимая дача», апрельский номер, весь сезон проездивший у нас в бардачке, и отвлекалась на подушки в той машине, думала, как можно пользоваться ими по назначению, помню, что меня кто-то поддерживал под руки и я лопотала, что свекровь едет с другого конца города, и какая-то женщина с азиатским лицом уверенно трясла меня за плечи и говорила на чистом русском: «садитесь за руль, садитесь, вы сможете! У вас ребенок! Соберитесь! Верьте мне! У вас все получится!», и кто-то совал крышечку от термоса с резко пахнущей микстурой. Я ехала вслед за джипом, ехали дворами. Было такое ощущение, что по подводному дну – через бровку и тротуар, сильно стукаясь днищем, сминая высокую одеревеневшую дикую ромашку, через небольшой овраг между кустами и мусорками. Так, дворами, мы выбрались на оживленный проспект, и я не сразу заметила стоящий на обочине «реанимобиль» ярко-желтого цвета. Черный джип исчез, а медики сами перенесли (чуть не написала «тело») мужа, включили мигалки, и, пристроившись у них в кильватере, я мчалась следом, на красный свет, с немыслимой скоростью, совершенно на тот момент не ощущая, что там, возможно, умирает самый близкий мой человек, вернее, часть меня. Я ехала уверенно, просто только немного переживала из-за ребенка, что нехорошо так рисковать с ребенком в машине, но по ощущениям казалось, что у нас все в порядке на тот момент и это все какие-то мелкие, быстрозабываемые неприятности.

«Это кто?» – спросили у меня в приемном покое. Я ответила, задумавшись на миг над прочими возможными, с их точки зрения, вариантами – что муж, мой собственный. Они спросили, есть ли у нас дети, и посоветовали готовиться к худшему. «Двойной перелом основания черепа, – сказали они. – С этим не живут».

Потом приехали милиционеры и ругались, что я покинула место происшествия. Врачи из санаторно-лучезарного, курортно-беспечного приемного покоя сказали: «У нас много работы!» – и тут же куда-то смылись. Ребенок со свекровью уехали на такси домой, а я провела несколько часов в районном отделении милиции. Создавалось впечатление, что они тоже (как и свекровь) в первую очередь подозревают меня саму в нанесении супругу тяжелых телесных повреждений, несовместимых с жизнью.

Первый раз меня пустили к нему спустя три недели. Картина оказалась хуже, чем я могла себе представить – обычно больные в реанимациях лежат ровно вытянувшись, задрапированные белым, слегка украшенные трубками, но как-то всегда трагически-величаво, словно статуи богов в ритуальных бусах и венках, подключенные к космическим аппаратам. Я никак не ожидала увидеть его в позе эмбриона – скрюченного, черного, с по-прежнему неестественно вывернутыми ладонями, утыканного трубками, напоминающими клистирные: переваренная жидко-желтая резина, перехваченная простыми бинтами с висящими ниточками – такой гадкий материал, как от сосок в советское время. Голый, в каких-то тряпках с неясными пятнами и на плоской, как беляш, казенной подушке в ситцевой наволочке, и голова – я бы и не узнала, что это он. Голова огромная, раз в пять больше обычного, и сильно вдавленная внутрь, как испорченный мяч, я не представляла, что так бывает на самом деле. Если бы такое показали в кино, я бы не поверила.

Медсестра, впустившая меня, сильно нервничала, и посещение длилось недолго. Я оставила ей мобильный телефон, его же трубку, только с новой карточкой, и просила подносить к его уху по ночам, пока никто не видит. Его документы – права и паспорт – носила вместе со своими и решила, что права как раз такого удобного размера, и заламинированые, и их не нужно никуда сдавать… в случае чего, я буду носить их всю оставшуюся жизнь вместе со своими собственными.