— Открывайте окно! Я залезу!

Арн подчинился, и вскоре Ульрих спрыгнул с подоконника и, подойдя к креслу, протянул мне несколько датчиков на липучках.

— На виски, — приказал он. — Машинка уже работает.

Но закрепить датчики я не успела. Послышалось легкое предупреждающее покашливание, и голос Готтлиба произнес:

— Вы слишком торопитесь, господа.

* * *

Мне показалось, что у меня в груди что-то зазвенело и оборвалось. «Мы проиграли, — тоскливо всхлипнул внутренний голос. — Мы проиграли».

Готтлиб выглядел, словно живой мертвец: бледный, осунувшийся, с ввалившимися глазами. Прибор Ульриха действовал на него — Готтлиб с трудом держался на ногах, покачивался, изредка встряхивал головой, пытаясь отогнать сон.

Но он не засыпал. Сжимал автомат в трясущейся руке. Я видела такой по телевизору — одно нажатие на курок, даже случайное, и все мы превратимся в кровавое решето.

Арн встал так, чтобы закрыть меня от Готтлиба. Ульрих шагнул чуть в сторону — к столу с открытым ноутбуком. Я не видела Хаммона, который был снаружи, за установкой пси-излучения, но чувствовала его страх.

Все участники «Имаго» боялись Готтлиба. Благоговели, уважали — и тряслись от ужаса, понимая, что любой из них может оказаться под установкой, если Готтлиб задумает что-то проверить в своих изысканиях.

Все они попали сюда не просто так. Все они были его игрушками — не только волки, но и люди.

— Доктор Рихтер, — прошелестел Готтлиб. — Спускайтесь оттуда. Пока вы для меня ценны. Пока.

— Даже не думай, — бросил Арн через плечо. — Инга, сиди.

«Он не будет стрелять», — с отчаянным страхом, доводящим до тошноты, и с такой же отчаянной надеждой подумала я. Мы нужны ему живыми. Мы ведь нужны? Или Готтлиб найдет еще одну ведьму, которую можно дотянуть до уровня Хиата?

— Не спится? — осведомился Ульрих. Он держался вроде бы непринужденно, но я понимала, что он что-то задумал. Арн по-прежнему закрывал меня собой.

Готтлиб негромко рассмеялся.

— Хорошая машинка, да. У тебя там, внизу… Ульрих, ты так и не понял… главная система безопасности здесь — это я. Не блоки, которые ты выключил, и не та дрянь, что ты включил. Она действует на меня, но плохо.

Автомат дрогнул — взглянул на кресло.

— Доктор Рихтер? Слышите? Отойдите, господин Виланд. Или я оставлю гору отличного парного мяса… от всех вас.

Как же досадно. Я могла повторять только это: как же досадно… У нас не было никакого оружия, кроме собственного ума — и я понятия не имела, что делать.

— Не стреляйте, доктор Готтлиб, — попросила я. Надо было действовать очень медленно и осторожно. Развернуться на кресле, спустить ноги на пол — и подать сигнал Хаммону, который все еще скрывался за установкой.

«У тебя что-то есть? Хоть что-нибудь!»

Я не ожидала, что придет ответ — и в тот же миг уловила мысль Хаммона:

«Есть. Я готов».

Со стороны вольеров донесся горестный вой волков, словно они чуяли неминуемую беду. Лицо Готтлиба дрогнуло.

— Не стреляйте, — повторила я. Арн обернулся ко мне — его глаза потемнели, словно он хотел меня остановить и не знал, как это сделать.

Он понимал, что теряет меня в эту минуту. И ничего не мог исправить.

Выстрел прозвучал неожиданно громко. Готтлиб удивленно посмотрел на меня, его левая рука дернулась — он словно хотел поднять ее и дотронуться до отверстия во лбу. Струйка крови пробежала по переносице, и Готтлиб рухнул на пол.

«Умер, — подумала я. — И не успел понять, что умирает».

Меня стало знобить. Захотелось укутаться во что-нибудь пушистое, свернуться калачиком на кровати и никогда с нее не вставать. Хаммон перелез через подоконник и, продемонстрировав нам свой пистолет, объяснил:

— Вы все так стояли, что раньше я выстрелить не мог.

Арн помог мне вернуться в кресло — слабость, которая на меня накатила, почти не давала двигаться. То ли это был страх от совершенного на моих глазах убийства, то ли понимание, что все идет к концу. Ульрих закрепил у меня на лбу датчики, и по монитору ноутбука побежали зеленые строчки: система начала работу.

— Зато теперь нам никто не помешает, — сказал он. Я не увидела, как Ульрих поставил мне капельницу — я не увидела этого, просто почувствовала клевок иглы.

Я могла смотреть только на Арна.

Он держал меня за руку, и мы оба понимали: возможно, я смотрю на него в последний раз, осознавая, что вижу его и люблю — еще не лишенная разума, еще живая. Это было страшное, призрачное ощущение. Я держала Арна за руку и теряла его.

— Все будет хорошо, — произнес он. Арн старался говорить спокойно, но и сам не верил в свои слова.

— Да, — ответила я. — Обязательно.

Я хотела сказать, что люблю его. И не сказала, словно вся обстановка лаборатории с трупом Готтлиба на полу могла как-то замарать то, что сейчас звенело и пылало в моей душе.

— Я тебя люблю, — проговорил Арн, и над моей головой поплыли золотые огоньки — установка генерации пси-волны начала работу. Через несколько минут я стану единым целым с двумя машинами, и во всем мире не останется ни ведьмы, ни инквизитора.

Только зауряды. И этот процесс будет необратим.

— Я тоже тебя люблю, — прошептала я и хотела пообещать, что вернусь, но не успела.

Все исчезло — растворилось в зеленоватом тумане. Я плыла в нем, повинуясь невидимой силе, которая мягко, но настойчиво влекла меня вперед. Я всматривалась в малахитовые завитки тумана — и видела дымные лица, искаженные болью.

Ведьмы. Все это были ведьмы, и я видела каждую: униженную, затравленную, казненную — с самого начала времен.

Это было наполнено такой пронизывающей могильной жутью, что я почти перестала дышать. Не почувствовала — просто вдруг осознала, что печатей, которые сковывали меня, больше нет.

Теперь та сила, что управляла зеленым туманом, пульсировала во мне — вся сила всех ведьм мира. Это было… я не знала, каким словом можно назвать то глубокое, одновременно сладкое и горькое чувство, которое сейчас овладело мною.

Должно быть, это было любовью. Тем единственным, что имеет смысл.

Или смертью — тем, что стирает любые смыслы.

Постепенно я снова стала ощущать свое тело — и обнаружила, что в солнечном сплетении пульсирует горячая живая точка. Тепло становилось гуще, росло, трепетало: зеленое марево тумана отступало перед ним, и я чувствовала, что тени ведьм улыбаются мне.

Сделай это, прошептал ветер — прохладный, пахнущий жасмином на рассвете. Сделай это ради нас всех: преданных, униженных, никому не нужных, не знавших любви. Пусть все мы жили и умерли не напрасно.