— То есть ты считаешь, что они могут меня устранить?

Брогеланд смотрит на него серьезным взглядом.

— Это очень вероятно.

— Может быть, — говорит Хеннинг, глядя в окно. На противоположной стороне улицы стоит мужчина и курит. Хеннинг смотрит на него. Он смотрит на Хеннинга. Долго.

Он обдумывает сказанное Брогеландом. Его лицо есть во всех сегодняшних газетах. Нетрудно выяснить, где он работает, где живет, кто его родственники.

Вот черт, говорит он себе.

Мама.

Мужчины на другой стороне улицы больше не видно. Хеннинг не успел его хорошенько рассмотреть, заметил только, что тот был небольшого роста и крепкого телосложения. А еще он был лысым, но не полысевшим норвежцем, а человеком с кожей более смуглого цвета. Он был одет в шорты и белую открытую рубашку с короткими рукавами и с рисунком, который невозможно было разглядеть за те мгновения, что Хеннинг смотрел на него. И этого мужчины не видно.

Хеннинг на ходу набирает номер телефона мамы. В трубке раздаются гудки. Никто долго не отвечает. Его охватывает страх. Он пытается уверить себя, что ноги у нее работают не так уж плохо, но, когда обостряется болезнь, ей требуется время, чтобы переместиться из одного места в другое.

Он продолжает звонить. Может быть, она просто находится в дурном расположении духа, думает он, и долго не отвечает, чтобы пробудить у него угрызения совести. Обычно это действует. Действует и сейчас. Но черт бы тебя побрал, мама, говорит он про себя. Отвечай же, ради всего святого!

Хеннинг пересекает перекресток, у которого начинается улица Тейенгата. Он идет, опустив глаза вниз в попытке как можно лучше скрыть свое лицо, но чувствует, как сердце под рубашкой бьется все чаще и чаще. Черт бы тебя побрал, мамаша, снова думает он, ускоряя темп, ноги начинают сопротивляться, но он знает, что скоро уже дойдет до ее дома. Раз она не отвечает, значит, ему стоит поторопиться, он на ходу оглядывается по сторонам, но видит только суету, мельтешение людей, машин, такси, Хеннинг смотрит на них, но не видит их, при этом его не покидает чувство, что за ним следят, преследуют, в нос ударяет резкий запах чего-то вроде специй, он проходит мимо видеомагазина у станции метро «Гренланд», и в тот момент, когда он уже собирается повесить трубку, гудки на другом конце провода прекращаются. Но никто не отвечает.

— Мама? — произносит он тихо. Хеннинг не уверен, что голос его пробился через шум Гренланда, но он слышит ее дыхание. Во всяком случае, ее попытки дышать.

Ничего не случилось. По крайней мере ничего нового, потому что он слышит, что она злится. Даже когда она молчит. Мама обладает этой странной способностью: прочитать целую лекцию, не произнеся ни слова. Ей достаточно бросить взгляд, вздохнуть, фыркнуть, повернуть голову. У Кристине Юль имеется целый арсенал выразительных средств, чтобы донести до него мнения, которые она никогда не высказывает. Она похожа на Полоску, персонажа детской телепередачи, который всегда появляется на фоне разных цветов в зависимости от того, в каком настроении он пребывает.

Обычно Полоска попадает в переделки.

— Ты здесь? — продолжает он разговор.

Фырканье.

Понятно.

— Как дела, мама? — спрашивает он и мгновенно понимает, что его вопрос лишен смысла.

— Для чего ты звонишь? — всхлипывает она на другом конце провода.

— Просто хотел…

— Мне нужно молоко.

— Э-э-э…

— И сигареты.

Даже непонятно, почему Хеннинг ждет, что сейчас она попросит его зайти в винный магазин, потому что об этом она никогда не просит, это превращается в невидимый мостик, соединяющий ее телефон с телефоном Хеннинга, она надеется, что он догадается об этом ее желании без слов. И он догадывается. Наверное, поэтому.

— Хорошо, — говорит он. — Я скоро заскочу. Не знаю, успею ли сегодня, потому что у меня очень много дел, но совсем скоро. И еще одно, мама. Не открывай дверь незнакомым людям, хорошо?

— А зачем мне вообще открывать кому-то дверь? Сюда никто не ходит.

— Но если вдруг к тебе позвонят в дверь и это буду не я и не Трине, не открывай.

— У вас есть ключи.

— Да, но…

— И еще мне нужен журнал «Се ог Хор».

— Я…

— И сахар. У меня кончился сахар.

— Хорошо. До скорого.

Конец разговора.

Захирулла Хассан Минтроза ужинает. Сегодня, как и вчера, он ест цыпленка бирьяни с чапати, но вкус у этого блюда здесь совсем не такой, как в Карачи. Здесь вообще у еды редко бывает такой вкус, как в Карачи. Хассан не знает почему, вроде ингредиенты используются одни и те же, их привозят в Осло практически ежедневно, да и еду в Норвегии готовят пакистанцы. Может быть, причина в посуде, в которой готовят, в температуре воздуха на улице, во влажности, в любви к приготовлению пищи.

Хассан помнит, как Юлие, самая красивая из его любовниц, с которой он встречался несколько лет назад, удивила его, приготовив однажды вечером к его приходу пакистанскую кашу с ягненком и мятным соусом и лепешки наан. Рецепт она получила в передаче Венке Андерсен «С добрым утром, Норвегия». Юлие пыталась приготовить наан начиная с теста.

Все это было съедобно, но не более. Настоящие лепешки наан надо печь в тандуре, в самой глубокой части печи, и выпекать их надо не более 15–20 секунд. А в каше с ягненком было слишком много кориандра и имбиря и слишком мало чили.

Он бросил ее спустя месяц. Никто из других его любовниц не был удостоен чести готовить ему еду. Они знают, что от них требуется, и когда он наносит им визит, то платит не за пищу на столе.

В Пакистане поварами работают только мужчины. Женщинам с ними не сравниться. Таково положение вещей.

Хассан смотрит очередную серию «Макгайвера»,[9]как вдруг начинает вибрировать мобильный телефон, лежащий рядом с тарелкой. Хассан глотает большой кусок цыпленка, даже слишком большой, такой огромный, что для того, чтобы его проглотить, требуется усилие. Он запивает еду колой и только после этого отвечает на звонок. Когда Хассан наконец поднимает трубку, то бросает короткое «да», продолжая борьбу с едой, с трудом продвигающейся по пищеводу.

— Это Мохаммед. Мы нашли его.

Он делает еще один глоток.

— Молодцы. Где он?

Еще глоток колы.

— Он идет по улице. По Гренландслейрет. Взять его прямо сейчас?

Хассан водит вилкой по тарелке.

— Посреди дня? Ты совсем тупой? Мы и так в последнее время привлекли к себе много внимания.