— Не всегда, — быстро отреагировал Андрей Николаевич.

— Ну, не знаю, мой опыт говорит об обратном.

— Мы спешим, — пояснил Андрей Николаевич.

Соблазн показал себя во всей своей красе. Эта была не самодеятельность Угодникова в корпусе «А». Алексей не на шутку задумался и даже так забылся, что упокоил подбородок в ладони. Андрей Николаевич почувствовал этот момент колебания и здесь-то допустил промах.

— Живете с мамой-пенсионеркой, квартирка крохотная, даже, извините, девушку не пригласишь. О семье я и не говорю. Может быть, пришло время как-то поменять свою жизнь? Ведь вам уже сорок-то есть?

— Тридцать восемь, — уточнил Алексей. После этих слов про маму-пенсионерку он почувствовал себя маленьким и беспомощным существом.

— Знаете, — сказал он, — в моей жизни особенных секретов нет, но ваша осведомленность мне не по душе.

Андрей Николаевич развел руками, как бы желая намекнуть на некую неизбежность происходящего, и рассмеялся тихим бархатом. Казалось, что даже голос его умащен каким-то специальным косметическим снадобьем, вроде крема или духов.

Алексей старался угадать, кем был этот человек году эдак в 84-м, когда еще не уверовал в свою избранность. Инструктором обкома партии? Научным сотрудником? Дипломатом? Чекистом? На ум ему пришел Антон, и он позавидовал ему. Что ни говори, человеку в обоссанных штанах никто не делает подобных предложений. И ему, Алексею, захотелось немедленно переместиться отсюда домой, в свой район, и вместо этой тягостной беседы идти в магазин за пивом.

Он задумчиво помолчал под выжидающим взглядом собеседника, потом спросил:

— Вы настолько боитесь смерти?

Андрей Николаевич сделал движение телом, выражавшее облегчение оттого, что разговор переходит в неформальное русло.

— Все люди, мне кажется, ее боятся. Вы, разве, нет?

— Я тоже боюсь, — согласился Алексей, — но, мне кажется, совсем по другим причинам.

— По каким же таким другим, позвольте полюбопытствовать? — спросил Андрей Николаевич, облокачиваясь двумя руками о поверхность своего необъятного стола.

— Извольте, — улыбнулся Алексей, — только предвижу, что мой ответ насмешит вас. Или заденет.

Он сделал предупредительную паузу.

— Говорите без обиняков, — ободрил его Андрей Николаевич, и по выражению его лица было видно, что он действительно готов услышать что угодно и сохранить при этом спокойствие.

— Видите ли, — сказал тогда Алексей, — вы проделали немалый путь до этого кабинета. Годы, в которые это происходило, все мы хорошо знаем — сами живали. И мне кажется, что столь необыкновенное благосостояние возможно было приобрести исключительно за счет других людей. Я вашей жизни не знаю, не хочу сказать, что вы лично кого-то там ограбили на большой дороге. Но выходит-то так. Наши предки кровью платили, чтобы жизнь стала справедливей, а мы на них наплевали.

Андрея Николаевича действительно не задели слова Алексея — во всяком случае, лицо его выражало не обиду, а какое-то неподдельное любопытство, как если бы ему пришлось созерцать некое диковинное животное.

— Вы поклонник советской власти? — поинтересовался он.

— Не в этом дело. Просто христианское общество равняется по слабому, а не по сильному.

— Ах, вот что… Христианское общество… — с неопределенной интонацией повторил за ним Андрей Николаевич, поднялся из своего кресла, подошел к окну и уставился во дворик, на неказистого таджика в оранжевом жилете, сметавшего в кучи нападавшую листву двух наклонно стоящих ясеней.

— Так вот, я, если позволите, продолжу свою мысль.

Андрей Николаевич все еще стоял спиной к Алексею и только едва заметно кивнул.

— Коль скоро вы не постеснялись ограничить других людей в доступе к средствам жизни, то и открытие свое не станете делать всеобщим достоянием. А это противоречит всем тем принципам, по которым до сего дня развивалась наука.

Андрей Николаевич по-прежнему стоял, глядя в окно, и только слушал.

— Вы искренне поверили в то, что этот мир принадлежит вам, — сказал Алексей, — но, уверяю вас, он по-прежнему принадлежит Господу Богу, это мир Божий.

— Может быть, все-таки кофе? — повернулся наконец Андрей Николаевич. Лицо его и впрямь сохраняло абсолютную невозмутимость. — С корицей?

— Простите, я пойду, — сказал Алексей.

— Ну что же, — сказал хозяин кабинета после небольшой задумчивости, — желаю вам успехов на поприще всеобщего благоденствия.

— Спасибо, — ответил Алексей, поднимаясь, — если говорите искренне.

— Почему нет? — Андрей Николаевич опять развел руки, на этот раз показывая неподдельное недоумение. — Просто, разрешите и вам заметить, вы неправильно все понимаете.

— Тогда позвольте мне остаться при своем заблуждении, — холодно сказал Алексей и пошел к двери.

* * *

Первым его побуждением по выходе от Андрея Николаевича было немедленно купить билет в Лондон, но чем дальше он отходил от злополучного особняка, тем порыв этот слабел и малодушие проходило. Алексей вышел на Суворовский, дошел до Дома журналистов и с облегчением плюхнулся на деревянную скамью у столика на открытой веранде. В эти дни бабье лето вернулось еще разок, как-будто что-то забыло в обреченном на осень городе, и столики с улицы еще не убирали.

— Водки, — сказал он официанту, даже не глянув на него. — Какая есть?

— «Путинка», «Журавли», «Зеленая марка»… — начал перечислять тот.

— Вот этой, — перебил его Алексей. — Грамм двести, пожалуйста.

Он отрешенно пил водку, запивал ее пивом, глядя в угол двора, где съежился памятник военным корреспондентам, погибшим на фронте Отечественной войны. Огромный кривой тополь, уцелевший после гибельного для бульваров урагана 1999-го, лениво, царственно шевелил листьями, как будто старик двигал скрюченными подагрой пальцами, и Алексей думал, что он, этот тополь, имеет право себе это позволить. Тополь видел и Наполеона, и ноябрьские бои юнкеров в семнадцатом, и аэростаты, и желтые стрелы прожекторов, чертившие в зимнем небе сорок первого…

И вот в этих почти неизменных декорациях развернулась какая-то совсем новая, очередная жизнь. Одно время ему действительно показалось, что позор заключительного десятилетия XX века худо-бедно преодолен, что страна, как утопленник, коснувшись ногами дна, начала медленно всплывать к свету из мрачных глубин. Он даже удивлялся, что поворот к лучшему случился так скоро. Но сейчас, после встречи с Андреем Николаевичем, он не то чтобы понял, — понимать-то он понимал, — а прямо-таки ощутил, что ничего не изменилось, а только видоизменилось. Зло приоделось, научилось болтать. Анархия, под которой в 90-е понимали демократию, обрела суверенитет и вицмундир. Придумали себе генеалогию. Пенсионерам раздали по грошику, а отняли по два. Алексей искренне чувствовал себя наивным простофилей.