С замирающим сердцем, со страхом, подкашивающимися ногами вышел он в половине седьмого из вестибюля, теребя в руках шапку. Снег на этот раз не шел, но все равно было зябко, пассажиры, выскакивавшие в промозглый воздух, торопливо рассыпались кто куда, навстречу новому теплу, но вот человека, которому нес шапку Гоша, не было. На всякий случай он дважды обошел станцию, но человека не было.

Он долго еще носил с собой эту шапку, до самой весны, до тех пор, пока на деревьях не набухли почки. Это была его маленькая, но самая важная, самая первая победа над собой и над своим страхом. Он признался себе, что мир жесток, и стал доискиваться причин этого.

* * *

В седьмом классе еще не изучали историю России XX века, но Гоша не ленился забегать вперед. Главный вопрос, который его занимал, был такой: отчего во все эпохи общество стремилось к справедливости, за которую вело кровопролитные войны, а результат оказался таким, как в Советском Союзе. В Советском Союзе Гоша не жил, он даже в нем уже не родился, но разговоры с бабушкой, решительной сторонницей советской системы, не проходили даром. Бабушка в представлении Гоши была честнейший и добрейший человек из всех тех, с которыми сводила его пятнадцатилетняя судьба, и он ставил здесь знак тождества: если бабушка была хороша, то не могли являться дурными те взгляды, которые она защищала. Но от других людей, которым он доверял куда меньше бабушки, он слышал много плохого про советский строй. Он знал, что жить в те годы было голодно и страшно; но если сейчас и не было голодно, да и то лично ему, то страшно было точно, просто не было возможности сравнить уровень и качества одного страха с другим.

Потом своим детским умом он постиг еще один обман, который как-то не замечали или не желали замечать все взрослые, ученые люди. А именно, что семьдесят лет советской власти делились на периоды, и советская власть при Сталине представляла собой совсем не то, что на своем излете, но почему-то все чистое и светлое, нужное и полезное, что удалось тогда создать, противники ее мазали исключительно преступлениями сталинщины и первых комиссаров. Гоше казалось, что не бывает на свете абсолютного блага, и если эту современную ему жизнь со всеми ее чудовищными извращениями выдавали за благо, близкое к абсолютному, следовательно, по тем же самым законам было такое приближение и стремление к абсолютному благу и право на него и у отринутой советской власти.

Как-то на уроке он прямо спросил учителя, неужели все революции имеют целью только единственно перераспределение благ, то есть отъем богатств у богатых в пользу бедных, а именно под таким углом зрения заставляли смотреть на побудительные причины революций новые школьные веяния. Неужели, недоумевал Гоша, никто из революционеров не думал об улучшении, совершенствовании самого человека?

Учитель попался без фантазии. Он неплохо знал свой предмет с его фактической стороны, но считал ненужным вносить в историю моральные начала и, главным образом, считал так потому, что сам их не имел. К тому же взгляды, к которым тяготел Гоша, в этой школе не поощрялись. Учитель вызвал в школу Митю, но пришла туда, конечно, Кира. Кира долго не могла взять в толк, от чего именно желает предостеречь ее бдительный и сервильный педагог, поняла только одно: сын читает в Интернете всякую опасную литературу. Но когда училась она, эта литература не просто не считалась опасной, а считалась самой душеспасительной и полезной. К тому же еще с советских времен было хорошо известно: написано может быть все что угодно, написанное — одно, а жизнь — совсем другое. Можно сказать, что с этого момента она и упустила сына. Отныне на все свои вопросы он искал ответы на соответствующих форумах и «ВКонтакте», где очень скоро отыскал таких же страждущих по человечеству.

Несколько раз они встречались в реале. Все — и парни, и девочки — были довольно обычные ребята «без заморочек»: ни эмо, ни готы, ни панки. Большей частью все они были студентами, и Гоша среди них был едва ли не самым младшим. Как могли, они искали ответы на те же самые вопросы, которые занимали Гошу. Хотя Мюррей Букчин и видел в разного рода отношениях иерархии главное зло человеческого общества, его последователи не избежали этого вседовлеющего закона мироустройства, вскрытого их учителем. Авторитетом среди них пользовался некто Андрей Силантьев, студент-первокурсник исторического факультета педагогического университета. Происходил он из железнодорожной семьи — его отец был начальником ремонтно-ревизионного участка Московской дистанции электроснабжения, то есть в каком-то смысле это была железнодорожная интеллигенция.

Андрей, пожалуй, был самым последовательным сторонником взглядов Мюррея.

Многим людям в наше время кажется, вполне справедливо говорил он, что рыночное общество, основанное на торговле и соревновании, существовало всегда, но вполне очевидно, что история знает и вовсе дорыночные общества, основанные на безвозмездном сотрудничестве, и что государство только одна из форм, которую принимало общество в процессе своего существования. Если раньше в обществе культивировалась вера в добродетельность сотрудничества и заботы о ближнем, то в современном обществе добродетелью является соревнование и эгоизм, и потому-то и не поощряются ассоциации любого рода, кроме созданных ради наживы и безумного потребления. Раз возникнув, миф об опасности подчинения человека природе вызвал угнетение человека человеком. Здесь лежат собственно причины иерархии. Они становятся вполне понятны, если отыскивать их корни в каждодневной жизни: в семье, в воспитании молодежи, в делении общества на возрастные группы, в ожиданиях, возлагаемых на индивидуальность, — другими словами, в повседневности гражданского или домашнего миров и в большинстве личных аспектов культуры и общинных церемоний. И иерархия не исчезнет, пока люди радикально не изменят эти основы повседневной жизни, а не только экономически уничтожат классовое общество.

Были времена, называемые «золотым веком», когда у каждого было право на средства поддержания жизни вне зависимости от его материального вклада. Право на жизнь было неоспоримым, и понятия типа неравенства не имели смысла, так как все неравенства, наступившие вследствие болезни или старости, компенсировались людским коллективом. Через этот биологический факт кровного родства природа проникала в основные институты раннего общества. Но постепенно родственные связи были истончены под влиянием небиологических институтов, таких, как государство и диктуемое им экономическое устройство. Истории известны и другие попытки устроить рациональное общежитие, которые были явно жизнеспособными, но привилегированные и жадные до власти люди их сокрушили.

После капитализма больше не было «поворотных» пунктов истории. Вера в то, что технологии и наука улучшат условия человеческого существования, была подорвана распространением ядерного оружия, массовым голодом в странах третьего мира и бедностью на Западе. Пылкая вера в триумф свободы над тиранией, можно сказать, уничтожена увеличивающейся централизацией государств и увеличением власти бюрократии, полиции и изощренных средств слежки за людьми.

Человечество отныне живет в постоянной опасности непоправимого уничтожения живого мира системой, помешавшейся на росте, он заменяет органическое неорганическим, почву — бетоном, лес — пустыней, разнообразие живых форм — упрощенной экосистемой: короче говоря, пытается повернуть экологическое время вспять, к более неорганическому минерализированному миру, который не может обеспечить существование сложных форм жизни, в том числе и человека. В наше время все больше и больше теряется вера во все человеческие способности — способность жить в мире, способность заботиться о других людях и остальных формах жизни. Этот пессимизм ежедневно подпитывается социобиологами, которые говорят, что наши недостатки заложены в нас генетически: антигуманистами, оплакивающими нашу «антиприродную» сущность; биоцентристами, принижающими наши уникальные свойства идеями, по которым мы в мире «первородного греха» ничем не отличаемся от муравьев. А ведь кроме генетически запрограммированных насекомых мы не имеем ни одного эквивалента подобных иерархий вне человеческого мира. Поведение муравьиных солдат генетически запрограммировано, и иерархия пчел — это не социально организованный институт, который можно радикально изменить с помощью восстания. Таким образом, идет широкое наступление на веру в способность разума, науки и технологий улучшить мир и для самого человека и для жизни в целом.