Около десяти часов Ульянов проснулся. Дежуривший у его постели Рукавишников заглянул в очередной раз за ширму и увидел, что Ленин проснулся, но было заметно, что сон его ничуть не укрепил. Владимир Ильич выглядел уставшим и более слабым, чем накануне. «Будете вставать, Владимир Ильич?» – спросил Рукавишников, но вразумительного ответа не получил. Немедленно медик сообщил об этом событии Крупской, Марии Ильиничне и профессору Форстеру, которые безотлучно с самого утра находились здесь же, в Горках.

Тем временем, больному подали кофе. Ульянов выпил его лежа в постели и несколько взбодрился. Однако вставать не стал и тут же вновь уснул. Появилась надежда, что с Ильичом, и в этот раз ничего плохого не случиться. Все сразу оживились и немного успокоились.

К полудню спокойствие начало иссякать, сменяясь волнением. К часу пополудни Дуняша принесла на подносе обед, который через час остыл и был унесён обратно. Волнение сменилось беспокойством. Всем хотелось, чтобы Владимир Ильич поскорее проснулся, открыл глаза более здравым, чем раньше.

Увы, этого не случилось. Ульянов проснулся в четырнадцать часа тридцать минут, но ещё более слабый и утомлённый. Дуняша тут же принесла по распоряжению Крупской чашку бульона и полстакана кофе.

Владимир Ильич выпил бульон. Он настолько ослабел, что Надежде Константиновне пришлось поддерживать чашку. Так же, лёжа в постели, Ленин с превеликим трудом опорожнил стакан компота и откинулся на подушку. Принятая пища не взбодрила Владимира Ильича.

В комнате незаметно появился профессор врач-психиатр Осипов. С каждой минутой Ульянов становился всё слабее и к семнадцати часам уже не мог поднять голову от подушки. Рукавишников держал холодный компресс на голове Ленина, профессора поочерёдно следили за пульсом.

Начался припадок, который выразился в судорожных движениях конечностей, особенно правой стороны. Судорога свела страдальца настолько, что невозможно было разогнуть руку. Утратилось сознание. Резко участилось дыхание, пульс подскочил до 130 ударов в минуту. Нарушилась ритмичность дыхания. Почти всегда такой симптом говорил о приближении смерти.

Врачи срочно приготовили камфару, морфий и всё, что могло пригодиться. Постепенно судорожное состояние начало ослабевать, пульс понизился до 90 ударов и стал хорошего наполнения. Доктора облегчённо переглянулись. Было, похоже, что опасность миновала.

Рукавишников начал менять компресс на голове Ульянова, прикоснулся ко лбу и тревожно воскликнул:

– Да он горячущий!

Срочно поставили градусник. Отворилась дверь и доложили, что приехал Бухарин и через минуту будет здесь, но на это никто не обратил внимания.

Рукавишников достал градусник, приблизил его к глазам и ошарашено выдохнул:

– Сорок два и три!

– Это ошибка! – враз вскричали Осипов и Форстер.

Рукавишников склонился, чтобы ещё раз измерить температуру, но в этот момент лицо Ульянова сильно побагровело – это резко прилила кровь к голове.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Бухарин. Впоследствии он так вспоминал об этом моменте: «Когда я вбежал в комнату Ильича, заставленную лекарствами и полную докторов – Ильич делал последний вздох. Его лицо откинулось назад, страшно побелело, раздался хрип. Руки повисли – Ильича, Ильича не стало».

На часах было шесть часов и пятьдесят минут вечера.

Доктора бросились делать искусственное дыхание в тщетной попытке реанимировать Ульянова. Это продолжалось около двадцати минут, впрочем, безрезультатно. Председатель Совнаркома умер.

Когда всё стало очевидным, Крупская и Мария Ильинична Ульянова, казалось, окаменели в креслах. Врачи устало расселись по местам. Бухарин неловко топтался в дверях – ему необходимо было сообщить в Москву, но он не решался уйти.

Теперь внезапно и в то же время вполне ожидаемо возникли новые заботы. Тишину нарушил странный звук. «И-и-и, и-и-и», – это едва слышно подвывала Дуняша.

Наконец профессор Осипов поднялся с места, подошёл к телу и хладнокровно поправил голову, положил руки покойного поверх красного одеяла так, как они и лежат до сих пор на всеобщем обозрении. Ему на помощь пришёл Рукавишников. Он сложил ставшую не нужной, ширму и отставил её в сторону.

Вечерняя мгла сменилась ночной теменью. Мрак опустился над усадьбой Горки. Мороз окреп. Казалось, всё вымерло в округе. Покой и зловещая тишина царили над деревьями, заметенными дорожками и заледеневшими прудами. Ясная луна освещала сугробы и темные провалы окон огромного помещичьего дома. Лишь в некоторых из них продолжал гореть свет. В конце концов, погасли все окна второго этажа. Это тело Ленина перенесли на первый этаж.

Трагическая новость медленно расползалась с запада на восток по всей России.

Через несколько десятков лет в таких же страшных мучениях, судорогах и полном безумии умерло созданное Ульяновым государство под названием СССР.

26

Январь, 21, 1924 г. Измайлово, Москва

Снежная мгла приблизила наступление ночи, и восемь часов вечера казались глубокой ночью. Тревожно шумел Измайловский лес. Холодный и пронзительный ветер настойчиво стучался в большие окна старого купеческого дома. Заледенелые деревья скрипели и кряхтели, из последних сил сопротивляясь непогоде.

В трудные смутные годы невозможно было, как следует, отапливать огромные комнаты с высокими потолками, поэтому скульптор – монументалист работал в поте лица. Именно интенсивный труд и ещё, пожалуй, бараний полушубок спасали его от холода. Привычные инструменты скульптора – зубило и молоток – также немало помогали в этом.

Прерывался Меркуров только для того, чтобы выпить кружечку горячего чая и перевести дыхание. Только что он влез на козлы, расстегнул для удобства полушубок и уже прицелился, чтобы нанести очередной удар, как в дальнем углу раздался телефонный звонок. Сергей Дмитриевич брать трубку не хотел, и первый удар был сделан.

Однако трезвон не прекращался и мешал сосредоточиться. Скульптор спрыгнул, положил инструменты на козлы, и телефон тут же умолк. Меркуров чертыхнулся и полез обратно, однако не тут-то было – аппарат вновь задребезжал. Сергею Дмитриевичу ничего не оставалось делать, как взять трубку.

– Слушаю, – сердито произнёс он.

– Что делаешь? – спросил звонивший – старый знакомый из Моссовета.

– Работаю, – таким же недовольным тоном отозвался Меркуров.

– Так поздно? – не унимался знакомец.

– Какое «поздно»? Ведь восемь часов только.

– А всё время будешь в мастерской? – не унимался моссоветовский чиновник.

– А ты прикажешь в такой мороз и пургу в лес идти? – съязвил Сергей Дмитриевич.

– Ну, прости. Работай! – наконец отстал приятель.

Скульптор положил трубку и, следуя совету, опять полез на козлы. Следующий звонок застал его как раз во время перерыва за чаепитием. Это случилось примерно через час.

– Ты всё работаешь? – деловым тоном прозвучал тот же голос.

– Да, – коротко ответил, не расположенный к долгому разговору, Меркуров.

– Прости, мы тут в Совете заспорили, хотим проверить: что необходимо, чтобы снять посмертную маску.

– Четыре кило гипса, немного стеариновой смазки, метр суровых ниток и руки хорошего