Между делом она не раз вынимала из кармана коротко обломанный прутик, служивший ей пером, и неуклюжими, расползающимися каракулями писала свое имя на земле.

— Вот что я скажу тебе, женщина, — поделился с женой старый Чампа, — эта девочка умна и хочет учиться. Мы могли бы научить ее нашему ремеслу и оставить у себя насовсем.

— У этой девочки вместо ног крылья, — покачала головой Джиневра, женщина практичная и менее подверженная увлечениям, чем ее муж. — И эти крылья унесут ее далеко, очень далеко.

Лекарь Анастазио Кальдерини понял, что попал в капкан. Обрубок из Кандольи, доводивший его до смертного страха своим необычным видом и нечеловеческой силой, преградил ему дорогу. Раненые, за которыми Анастазио так любовно ухаживал на барже, были уже отправлены в больницу, а он остался один на один с самым опасным головорезом миланского преступного мира — и все из-за единственного доброго дела, совершенного им в своей жизни.

— Нам с тобой надо кое о чем потолковать, — сказал безногий. — За тобой должок.

Люди благоразумно обходили их стороной: никому не хотелось быть замешанным в дела Обрубка из Кандольи.

— Мы никогда раньше не встречались, если не ошибаюсь, — робко возразил лекарь, наслышанный о легендарной силе безногого инвалида.

— Зато у нас есть общие друзья, — зловеще усмехнулся Обрубок из Кандольи.

— А мне кажется, что нет, — Анастазио Кальдерини как мог тянул время в попытке понять, в чем именно он провинился перед этим чудищем. — Если я вам продал какое-то средство, которое вам не помогло, я готов возместить расходы.

Это был выстрел наугад. Он чувствовал себя смертельно усталым, а приключения последних дней, и в особенности подвиг на барже с ранеными, лишили его остатка сил.

— Да неужто ты и впрямь такой простак? — спросил Обрубок голосом, режущим как бритва.

За всю свою жизнь Анастазио Кальдерини не смог бы припомнить ни одного поступка, за который его можно было бы назвать простаком, если не считать глупейшего возвращения вместе с ранеными солдатам в Лагетто.

— Возможно, — признал он, чувствуя, что шансы избежать столкновения с исчадием ада, преградившим ему путь, тают на глазах.

— «Возможно», — передразнил его Обрубок. — Возможно, когда я переломаю тебе все кости, поблизости найдется тележка вроде этой, — и он указал на свою, — чтобы сложить в нее то, что от тебя останется!

— Ради всего святого, — взмолился Анастазио Кальдерини, собрав остатки своей гордости, — скажи, в чем ты меня обвиняешь?

Обрубок из Кандольи произнес только одно имя.

— Саулина, — сказал он тихо.

Анастазио Кальдерини побледнел и покачнулся. Ноги больше не держали его, сердце отказывалось ему служить. Сказались бессонная ночь, нечистая совесть, воспоминание о цитадели в Модене. Страх, вечный страх наконец догнал его и схватил своими цепкими лапами.

— Я знал, что эта девчонка меня погубит, — успел прошептать Анастазио, перед тем как лишиться чувств.

Кто-то из окружающих бросился ему на помощь, но Обрубок поднял бесчувственное тело одной рукой и взвалил к себе на плечи.

— Я отнесу его к себе домой, — сказал он доброхоту и добавил, кивнув на багаж лекаря, оставшийся на барже: — А ты принеси лучше мне эти сумки.

Обрубок уложил Анастазио Кальдерини на постель и привел его в чувство, плеснув ему в лицо ушат холодной воды. Несчастный открыл глаза и горестно покачал головой: нет, это не сон, разъяренный зверь по-прежнему стоял у него на пути.

— Ты мне так и не ответил, — напомнил Обрубок.

— Насчет чего?

— Ты мне так и не сказал, что ты сделал с маленькой Саулиной, — прорычал Обрубок, казалось, истощивший весь запас своего терпения.

У Анастазио Кальдерини больше не осталось сил бороться, защищаться, оправдываться.

— Деньги со мной! — воскликнул он без колебаний, указывая на свой медицинский саквояж.

Вот чего добивался от него этот негодяй: хотел прикарманить его денежки!

— Какие деньги? — удивился Обрубок.

— Деньги, вырученные за табакерку.

— Что ты плетешь, старый хрен?

— Деньги, вырученные за табакерку, которую я взял у девочки, — терпеливо объяснил лекарь, вновь обретя присутствие духа.

Он был уверен, что прав, и дело именно в этом. Какой еще интерес для этого гнусного бездельника могло представлять воздушное создание вроде Саулины?

Обрубок даже засомневался: уж не тронулся ли лекарь умом? Но глаза у него были ясные, и он явно не притворялся.

— Ты ведь этого хотел? — спросил Анастазио Кальдерини, уже начавший сомневаться.

— Этого, — согласился Обрубок. — Но для начала я спросил, что ты сделал с девочкой. Ты мне так и не ответил.

Анастазио Кальдерини решил сознаться во всем, отпираться было бессмысленно. И он заговорил — уже не из страха, но искренне желая со всем покончить и облегчить душу.

— Деньги со мной, — повторил он под конец, указывая на большой саквояж черной кожи. — Там все до последнего грошика. Я не истратил ни единого чентезимо. Можешь взять их себе или вернуть мадам Формиджине и попытаться выкупить табакерку, хотя вряд ли она захочет ее вернуть.

Обрубок взял саквояж, выбросил из него все инструменты и лекарства, нащупал двойное дно и извлек пригоршню золотых монет.

— Однако недешево обошлась ей эта табакерка, — присвистнул он, не веря своим глазам.

— Что мне теперь за дело до этих денег, — тяжело вздохнул Анастазио Кальдерини.

Он закрыл лицо руками и беззвучно заплакал. У него больше не осталось ни сил, ни воли, ни желаний — один только страх перед бесконечной пустотой, в которой отражалась вся его никчемная жизнь.

— А девочка? — спросил Обрубок, чтобы иметь последнее подтверждение.

— Я ее не тронул. Даже пальцем не коснулся! Клянусь богом, Мадонной и всеми святителями небесными!

— Но зачем ты заманил ее в таверну «Медведь», в это грязное логово? Ведь ты тогда еще не знал о существовании табакерки.

— Меня толкнул на это мой порок, — признался Анастазио Кальдерини. — Но потом я увидел табакерку и понял, что она стоит целое состояние. Я сбежал, пока Саулина спала. Какое-то время я прятался, а вчера пошел к мадам Формиджине, и она купила у меня табакерку. Я хотел вернуться в Модену. А теперь я устал, и мне больше ни до чего нет дела.

— Идем к Моисею Формиджине, нужно забрать табакерку, — сказал Обрубок уже значительно мягче.

Костоправ посмотрел ему прямо в глаза измученным взглядом.

— Я никого не хочу видеть и не желаю возвращаться в тот дом.

Он был настоящим врачом, когда познакомился с синьорой Формиджине, а не шарлатаном, замешанным в краже.