лет с тех пор, как мы покинули Англию, и, само собой разумеется, мысль о моем возвращении на родину меня очень волновала. Хотя и было решено, что мы пробудем в Англии всего только шесть недель, но какой-то внутренний голос подсказывал мне, что если мы покинем Петроград, то уже в него более никогда не вернемся. Несмотря на все неудобства и весь риск жить в городе, который с каждым днем все более терял свой культурный вид, мысль о том, что я должна была его покинуть навсегда, наполнила мое сердце грустью и страхом перед разлукой с тем, с чем я сжилась и к чему привыкла. Тем не менее день нашего отъезда еще совершенно не был определен, а в это время страшные тучи собирались на горизонте. Отец мой часто получал известия о близости большевистского переворота, но, когда обращался за разъяснениями к Керенскому и Терещенко, те уверяли, что не было никаких причин для тревоги, так как правительство держало в руках все нити управления страной и имело в своем распоряжении достаточно вооруженной силы, чтобы подавить каждую попытку мятежа. Керенский даже дошел до того, что уверял, будто очень хотел выступления большевиков, так как в таком случае у него будет повод употребить против них силу и арестовать их вожаков.

Первые признаки готовившихся беспорядков появились в субботу 3 ноября, когда к нам в посольство пришел отряд из 10–15 воспитанников Пажеского корпуса и сообщил, что ему поручена охрана здания. Все воскресенье, однако, прошло в полном спокойствии, но в понедельник один из пажей пожелал видеть моего отца и сообщил, что ему из достоверного источника известно о готовящемся свержении правительства и о его аресте большевиками. Случайно в этот день Коновалов, Терещенко и Третьяков завтракали в нашем посольстве и казались совершенно не взволнованными слухами о возможности их ареста, уверяя отца, что слухи эти были ни на чем не основаны. По их словам, если бы большевики произвели попытку вооруженного переворота, у правительства достаточно силы, чтобы ее подавить. Терещенко даже обсуждал очень спокойно нашу поездку в Англию, хотя мой отец заметил:

– Я поверю только тогда, что мы едем в Англию, когда буду сидеть в поезде.

– Я поверю этому только тогда, – добавил Терещенко, – когда мы переедем через границу.

Весь день прошел совершенно спокойно, но в шесть часов нас предупредили, что большевики готовят грандиозную демонстрацию, и вся столица будет оставлена без света. Однако что-то задержало приведение этого плана в исполнение. Рано утром во вторник правительство арестовало типографии некоторых левых газет, а также отдало приказ о задержании членов Военно-революционного комитета. Тем не менее положение становилось час от часу все более грозным, и после завтрака Терещенко заявил моему отцу, что придется отложить наш отъезд. Мой отец телеграфировал в Лондон о том, что он сможет выехать лишь тогда, когда положение в Петрограде несколько выяснится.

Днем я отправилась в склад Красного Креста и не заметила на улице ничего особенного. Однако, возвращаясь домой, я с удивлением увидела толпу, которая быстро переходила Троицкий мост. В том же направлении мчались извозчики, автомобили и даже трамвайные вагоны. Швейцар, встретивший меня у дверей с крайне озабоченным видом, сказал, что, по-видимому, отдано распоряжение поднять все мосты, на случай готовящихся ночью беспорядков, а потому магазины должны закрыться ранее, чтобы дать служащим возможность вернуться заблаговременно домой.

Беспорядки! Опять это грозное слово! Резкий ветер, пролетавший по пустынной набережной, казалось, повторял его со вздохом. По свинцовой реке плыли серые льдины; снежинки падали с белого бездонного неба; вооруженные рабочие, шедшие нестройной группой, бросали в толпу угрожающие замечания. Невольно я вспомнила о том, что не так давно мне еще было жаль расставаться с Россией, но теперь, в этот тревожный сумеречный час, при мысли о том, что день нашего отъезда снова откладывается, я вдруг почувствовала недоверие и даже страх пред этим угрюмым, неспокойным городом. Мурашки пробежали по моей спине, и мне до боли захотелось спокойствия лондонских площадей, деловой суеты улиц и солидной уверенности английского полисмена. Я стряхнула с себя эту нервность и вошла в вестибюль посольства мимо двух пажей, которые стояли на часах, мимо нашей канцелярии, откуда доносились гул голосов, щелканье пишущих машинок и непрерывная трель телефонных звонков. Верхний этаж, в котором висели портреты королевы Виктории, короля Эдуарда, королевы Александры, короля Георга и королевы Марии, тонул во мраке. Из бального зала слышен был стук швейных машинок и треск разрываемого коленкора. Из-под двери, которая вела в кабинет моего отца, виднелась полоска света, и я слышала смутный гул мужских голосов. Я догадывалась, что за этой дверью о создавшемся положении обменивались мнениями генерал Нокс, мистер Линдлей, советник посольства, и мистер Хюг Валпул, начальник британского отдела пропаганды. Я думала о том, что теперь все было совершенно иначе, чем до войны, когда ежедневно наша лестница была переполнена мужчинами в блестящих формах и женщинами в мехах и бриллиантах. В то время казалось, что посольство только было и создано для того, чтобы служить местом элегантной, беззаботной жизни, где постоянно звучал смех, и даже все грустное скрывалось под маской любезности, где никому и в голову не приходила возможность наступления дней террора, анархии и всеобщего опрощения.

В течение вечера ходили самые разнообразные слухи. Улицы были пустынны – мертвое молчание царило над городом, молчание, в котором слышался лишь шепот испуганных обывателей да маячили крадущимися тенями фигуры вооруженных рабочих. Говорили, что правительство уже пало, что гарнизон перешел на сторону большевиков и что Ленин и Троцкий сделались хозяевами города.

Рано утром на следующий день отец мой позвонил в Министерство иностранных дел, и ему ответили, что Терещенко не принимает и что он окончательно решил не ехать в Англию. Позднее слухи о том, что весь Петроградский гарнизон перешел на сторону большевиков, подтвердились. По городу ходили матросы, сошедшие с крейсера «Аврора» и трех миноносцев, стоявших у Николаевского моста. Никто в городе не делал даже попытки сопротивления новым хозяевам.

Таким образом, Керенский провалился опять, и публицист из ежедневной газеты, писавший о нем, оказался, увы, правым: «Он старается походить на Наполеона, но Наполеон был человек дела и немногих слов. Керенский – человек бездействия и многословия. Керенский и его правительство только пожали то, что посеяли». Когда в среду в четыре часа дня правительство призвало на помощь казаков, последние отказались выступить. Одни из них обвиняли Керенского в том, что он в свое время оставил кровь, пролитую казаками в июльские дни, неотомщенной, другие же отказывались защищать