Глубоко вздохнув, Аснат закрыла глаза и откинулась на спинку своего кресла, как вдруг она вздрогнула и стала прислушиваться: в саду раздался крик ночной птицы и повторился кряду еще четыре раза. Аснат быстро встала, закуталась в темный плащ и сошла в сад; она не сомневалась, что служитель храма прибыл передать ей тайно послание от отца и условленным знаком предупреждал ее о своем присутствии. Она вошла в кущу дерев и осторожно пробиралась через кустарник, как вдруг кто-то схватил ее за руку; неясная тень отделилась от дерева и чей-то голос прошептал над ухом: «Избегай всего, что может повести к столкновению Адона с жрецами; приближается час, в который все унижения твои будут отомщены; иди просить прощения у дерзкого пса, уступи его приказу; такова воля отца твоего и да хранит тебя Ра!»

Послышался легкий шелест листьев и тень исчезла в темноте; испуганная Аснат осталась одна. Глубоко взволнованная, вернулась она к себе и не подумала противиться полученному приказанию; но каким образом мог узнать ее отец то, что произошло между нею и ее мужем всего несколько часов тому назад? Тут вспомнилось ей, как часто происшествия, никому неведомые и случавшиеся где-нибудь далеко, становились немедленно известны ее отцу: так, например, в день возвышения Иосэфа в Мемфисе Потифэра говорил об этом Ракапу и она случайно слышала несколько фраз из их разговора; вообще все важные известия передавались необычайно быстро из храма в храм, но каким образом – это оставалось для нее тайной. В настоящую минуту этот вопрос не особенно интересовал ее. Мысль о неизбежном унижении, которое ей предстояло, поглотила всецело ее мысли; медленно направилась она к мужу.

По указанию невольника она прошла через комнату, где на столе еще стоял нетронутый ужин, и вышла на прилегавшую к ней террасу. Там она увидела своего Иосэфа, сидящего на перилах: его тонкий, правильный профиль резко выделялся при красноватом свете двух высоких треножников, освещавших его короткую белую одежду и драгоценности, которыми были украшены шея и руки; он был страшно бледен, плотно сжатые губы и все лицо его носили печать невыразимой горечи и гнева.

Аснат остановилась в нерешительности и тяжело вздохнула; голова закружилась, она готова была упасть. Тяжелый вздох уже достиг ушей Адона; он обернулся, встал и подошел к молодой женщине, устремив на нее долгий мрачный взор. Наступила тишина; безмолвно, со сдвинутыми бровями, он ждал, наблюдая внутреннюю борьбу, отражавшуюся на расстроенном лице Аснат.

– Прости меня, Иосэф, – наконец, прошептала она тихо.

– Хорошо; завтра ты вернешься в Мемфис, – сказал он холодно. – Ты хорошо исполнила посланное тебе из храма приказание. Я только замечу, что та же гордость твоя, которая заглушает правдивый голос сердца, отнюдь не мешает тебе быть рабой, слепым орудием жрецов и по их приказу унижаться там, где это им нужно.

Как пощечина, отозвалось в душе Аснат ледяное, жестокое презрение, звучавшее в голосе Иосэфа; мысль, что ему известно о приходе жреца, привела ее в ужас. Силы окончательно оставили ее, она пошатнулась и упала бы, если б Иосэф не успел поддержать. Видя, что она лишилась сознания, он отнес ее на постель и стал приводить в чувство; гнев его исчез при виде бледного исстрадавшегося лица Аснат. При мысли о виновниках его горя кулаки его сжались.

– О! Как отмстить тебе, гнусная каста, адской злобой своей убивающая мое счастье даже тогда, когда я держу его в моих объятиях! – прошептал он дрожащими губами.

Когда Аснат пришла в себя и первый взгляд ее упал на испуганное лицо склонившегося над ней Иосэфа, она опять закрыла глаза, затем встала и, не глядя на него, прошептала:

– Я пойду к себе; теперь я чувствую себя хорошо.

– Вот как! Ты чувствуешь себя хорошо и сейчас же хочешь уйти? В тебе нет ни малейшего желания остаться со мной и заключить настоящий искренний мир, забыв на время призрак в белых одеждах, восстающий между нами? – шутливо спросил Иосэф, поднимая ее опущенную головку и страстно заглядывая в сумрачные глазки жены. Аснат покраснела: ласковый голос, улыбка и обаятельный блеск больших зеленоватых глаз произвели свое обычное чарующее влияние. Сердце ее судорожно забилось; она уже более не противилась, когда Иосэф привлек ее к себе и сказал:

– Сама повтори мне слова, внушенные тебе моими врагами.

– Прости меня, Иосэф! – прошептала Аснат. Голос ее был еще нерешителен, но улыбка заиграла уже на побледневших губах. Иосэф забыл и простил все выходки и оскорбления своего нежного, очаровательного противника и, побежденный, прижал ее к своей груди.

Он сознавал свою слабость и страсть, поработившую его и делавшую столь снисходительным и миролюбивым, – его, гордого и жестокого, железного канцлера фараона Апопи.

II

Последнее столкновение с мужем произвело на Аснат глубокое впечатление и вызвало заметную перемену в ее характере и обращении; она стала осторожнее, сдержаннее, избегала малейшей возможности сердить Иосэфа и, не желая давать повод к столкновениям, подчинялась беспрекословно всем его желаниям. Такая сдержанность вовсе не соответствовала ее пылкой и своевольной натуре и создала в их отношениях томительную натянутость и охлаждение, заставившие Иосэфа сожалеть о бурных, пасмурных, но подчас и безоблачных днях первых лет его брачной жизни. Жаловаться на оскорбительные слова ему более не приходилось, но зато равнодушная, почти боязливая покорность жены приводила его иногда в отчаяние.

Рождение сына доставило Иосэфу бесконечную радость; на этого ребенка он возлагал величайшие надежды, ожидал, что он не только примирит с ним ненавистную, гордую жреческую касту, но что и Аснат, ставши матерью, забудет разделявшие их предрассудки и перенесет на отца любовь, внушенную ей ребенком. Но его ожиданиям не суждено было оправдаться.

В первое время Аснат действительно нежно привязалась к малютке, но посещение Потифэры, бывшего в то время в Мемфисе, сразу охладило это зарождавшееся чувство. Хотя и оправившаяся после родов, молодая женщина не выходила еще из своих апартаментов, когда посетил ее Верховный жрец. Кормилица поспешила поднести к нему маленького Манассэ; но, вместо того чтобы поцеловать и благословить внука, Потифэра рассеянным жестом отстранил его и, словно не замечая ребенка, направился к дочери и, прижав ее к своей груди, прошептал:

– Ты по-прежнему дорогая мне дочь, которой я вынужден был пожертвовать и которую боги очистят, когда пробьет час освобождения! Но сын этой нечистой собаки, подобно отцу его, останется презренным и никогда не будет пользоваться любовью нашей семьи.

Аснат побледнела и в смущении опустила голову; она поняла, что ей запрещают любить ребенка, как запретили любить отца, и с этого дня стала еще задумчивее и молчаливее. В этом отношении ничего не изменило и рождение второго сына, Эфраима; Потифэра и его жена выказывали ледяное равнодушие к внукам. Аснат мало занималась детьми и была так же холодна к ним, как и к мужу; только взгляд ее, который она подолгу не могла оторвать от малюток, да мимолетная ласка и выдавали более глубокое, но скрытое к ним чувство.

Вполне понятно, что такое положение вещей становилось иногда совершенно невыносимо Иосэфу: сначала оно вызывало бурные сцены, но гнев Иосэфа быстро остывал, встречая пассивное сопротивление Аснат; к тому же красота ее вновь, с прежней силой, влекла его к ней. Со своей стороны, Иосэф тоже стал тщательно скрывать свои чувства, и с течением времени между супругами установились холодно-вежливые отношения. Зато ненависть его к жрецам и аристократии Египта достигла своего апогея: его грызло страстное желание – отмстить им за невзгоды своей супружеской жизни.