Настала ночь, когда он, отпустив наконец последнего писца, усталый душой и телом, сошел в сад. С поникшей головой долго он бродил по темным аллеям; потом сел на каменную скамью и, откинувшись на спинку, изображавшую собою сфинкса, задумался. Глубокая, царившая вокруг тишина сразу объяла его и в памяти воскресли вдруг те чудные тихие ночи, которые он некогда проводил в зеленых пустынных степях, где ночевало его племя. Он был тогда беден; однообразная, суровая жизнь тяготила его не раз; сторожа стадо, молодой пастух мечтал об утонченно-роскошной жизни больших городов, которую описывал ему Шебна. Любовь своего отца он мало ценил; к братьям, завидовавшим ему и ненавидевшим его за надзор и доносы, он был вполне равнодушен; скорее даже они были противны ему. Как далеко, далеко отодвинулось все его прошлое, сколько довелось ему пережить с тех пор! Он победил судьбу и теперь – на вершине могущества; а счастлив ли он? Нет! – шептал ему голос исстрадавшегося сердца, – ты несчастнее бедного пастуха, так как на этой головокружительной высоте ты одинок. Чем бы ни волновалось твое сердце – сожалением или страхом, радостью или отчаянием – разделить их с тобой некому. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Да, то была горькая истина: в целом городе, во всей стране, им управляемой, не было сердца, которое билось бы для него; все, что пресмыкалось у его ног, делало это ради выгод, или то были враги, сторожившие минуту его погибели. Целая буря поднялась в душе Иосэфа; им овладело страстное желание иметь около себя хоть одно любимое существо, вполне принадлежащее ему, которое он мог бы прижать к своему одинокому сердцу, которому мог бы доверить все, что волновало его… а иначе – бежать далеко от этой ненавистной, презиравшей его толпы; бежать в пустыню, к отцу, и в его объятиях искать себе покоя.

С трудом подавив душившее его отчаяние, он закрыл лицо руками, и горячие слезы полились из его глаз.

– Как я могу еще плакать, когда сердце мое давно должно бы уподобиться граниту пирамид? – прошептал он с горечью.

Легкий шорох заставил его поднять голову и, к удивлению, в двух шагах от себя он увидел Аснат, испуганно смотревшую на него. Молодая женщина тоже все еще не могла успокоиться; ей казалось, что она задыхается в своих покоях, и она вышла в сад, где случай и привел ее к Иосэфу.

Увидев мужчину, она в удивлении остановилась; но, узнав мужа, подошла ближе и тут заметила, что он плачет. Открытие это потрясло ее; никогда раньше не приходила ей в голову мысль, что гордый и высокомерный человек, облеченный почти царской властью, мог быть так несчастен, мог чувствовать себя одиноким, беднее любого, самого жалкого рыбака с Нила, у которого есть семья, любящая его и делящая с ним и горе, и радость. Чувство глубокого сострадания и то непреодолимое обаяние, которое производил на нее взгляд Иосэфа, воскресли в сердце Аснат.

– Ты плачешь, Иосэф? – прошептала она в замешательстве.

Волнение, отразившееся на ее лице, и красота молодой женщины, которая в смущении и участливо смотрела на него, пробудили в душе Иосэфа страстный порыв горя. Схватив обе руки Аснат, он притянул ее к себе и сказал прерывающимся от волнения голосом:

– Да, да, Аснат, я плачу! Плачу, потому что одинок, потому что все окружающие ненавидят и презирают меня, а единственное существо, которое могло бы быть моей поддержкой и радостью, пыталось убить меня. Но успокойся и не дрожи так; ведь я знаю, что эта ужасная мысль не могла зародиться в невинной душе твоей. Я только молю тебя: полюби меня хоть немного, чтобы я знал, что во всем огромном, враждебном мне городе твое сердце бьется для меня.

– Я не могу любить тебя, Иосэф, – глухо пробормотала Аснат, опуская голову, – но если ты примешь мою дружбу, ее я дам тебе охотно; я постараюсь, чтобы вперед ты не чувствовал себя одиноким и не считал меня своим врагом.

– Я понимаю: «они» грозили тебе проклятием и извержением из касты, если ты полюбишь меня, – сказал он с горечью. – Пускай! Я принимаю твою дружбу и по глазам твоим вижу, что ты дашь больше, чем обещаешь. Итак – мир, и да защитят боги наш союз!

Обменявшись поцелуем с мужем, Аснат молча склонила голову на его грудь. Неизъяснимое чувство – смесь горя и радостного счастливого покоя – охватило все ее существо. Четверть часа спустя молодые супруги тихонько поднимались по ступеням террасы, чтобы начать новую жизнь.

I

В первые месяцы после примирения жизнь молодых текла довольно гладко, если не считать разных мелких стычек, мешавших водвориться полной между ними гармонии и вытекавших из тех странных, фальшивых отношений, которые царили между супругами. Ослепленный страстью, которой он сперва отдался было очертя голову, Иосэф жил надеждой завоевать сердце жены и потому баловал ее всем, что было в его власти: осыпал подарками, предупреждал ее малейшие желания, дал полную свободу и с покорностью влюбленного подчинялся всем ее желаниям и капризам. Будь Аснат предоставлена самой себе, она, вероятно, ответила бы полной взаимностью на любовь мужа, привлекательная личность которого приобрела над ней свою чарующую власть. Но клятва, данная Гору, и мысль, что, поддавшись влечению своего сердца, она неминуемо вызовет презрение своей касты, с самого начала возбудили в ней внутренний разлад; довольно было присутствия какого-нибудь жреца, тяжелый испытующий взгляд которого действовал на Аснат подобно ушату холодной воды, или просто воспоминания о прежнем женихе, чтобы убить в ней всякий порыв нежности или откровенности. В такие минуты она, так сказать, застывала в холодном горделивом презрении, надменно отвечая на нежность, выказываемую Иосэфом, слишком влюбленным, чтобы скрывать свои чувства перед кем-либо.

Несмотря на минуты отчаяния, в которое повергали его подобные выходки, Иосэф снова быстро подпадал под очарование жены; довольно было ее улыбки или поцелуя, чтобы окончательно обезоружить его. Сознание такой власти над человеком, перед которым дрожал весь Египет, ужасно потешало Аснат. Под влиянием тех же смешанных чувств к мужу она играла им, давая ему чувствовать, что если для всех он был могущественным, грозным Адоном, то для нее он был только человеком темного происхождения, который должен был считать за счастье – служить игрушкой ее прихоти.

Несмотря, однако, на свое ослепление, Иосэф был слишком умен, чтобы не понять своего положения и не заметить вредного влияния, оказываемого на жену жреческой кастой, хотя доказательств этого тайного влияния он и не имел. Ненависть его к жрецам и родным Аснат еще усилилась. Наконец он решил побороть свою слабость и дал почувствовать Аснат, что вечно третировать себя он не позволит и что если лаской она может добиться всего, то капризам ее он сумеет противопоставить неоспоримый авторитет супруга.

Повод к осуществлению этого нового метода представился месяцев через восемь после его женитьбы. Дела, требовавшие личного присутствия Адона, вынуждали его недели на три покинуть Мемфис; при этом известии Аснат, без его ведома, решила воспользоваться отсутствием мужа для поездки в Гелиополь в сопровождении Ранофрит, также собравшейся навестить семью брата, покуда Потифар ездил в одно из своих отдаленных имений осматривать опустошения, причиненные там пожаром. Каково же было удивление Аснат, когда управитель почтительно объявил ей, что Адон запретил выдавать ей нужные на дорогу средства и избрать свиту, и что вообще в его отсутствие всякое путешествие молодой женщины им положительно воспрещено.