Дела государства поглощали его теперь еще больше, чем прежде, так как настал предсказанный голод и уже два года свирепствовал в стране; бедствие сурово давало себя чувствовать всем, и кто хотел получать хлеб из казенных житниц – должен был приобретать его за наличные деньги; в этом отношении Адон не знал снисхождения.

Еще в самом начале неурожая двор покинул Мемфис и переселился в Танис. Причины, вызвавшие этот переезд, были непонятны народу; но высшие касты догадывались, что фараон и его канцлер предпочитали провести это тяжелое время в центре семитических племен, населявших дельту и по своему происхождению и религии (поклонялись они Сет-Тифону, или сирийскому Баалу) родственных гиксам, а потому и менее враждебных, нежели чисто египетское население страны. Кроме того, Танис был расположен ближе к Аварису, сильной крепости гиксов, державших в этом укрепленном лагере почти 200 000 гарнизона, что могло служить им прикрытием на случай отступления, создавая в то же время операционную базу для подавления могущего вспыхнуть восстания, которое несомненно найдет поддержку в Таа III и жрецах; глухая, но упорная вражда их сулила мало хорошего. Да и на самом деле жрецы настойчиво сеяли смуту в населении, проводя убеждение, что засуха и голод – наказания, ниспосланные богами за малодушие народа, слишком долго сносившего иго иноземца, презирающего божества земли Кеми и их служителей и угнетающего покоренную страну. Иосэф прямо-таки выставлялся ими как чудовище, порожденное жестокими богами «Шасу» с целью помешать освобождению народа и голодом держать его в послушании и повиновении.

Эти речи вполне подтверждались той жестокостью, с которой Адон правил страной. Огромные запасы собранного в государственные житницы хлеба делали Иосэфа в полном смысле слова властителем жизни и смерти голодного населения, стекавшегося изо всех областей Египта, а также Сирии и Кенаана, и сносившего золото, серебро, драгоценную посуду и женские украшения, чтобы выменять их на хлеб насущный. Со свойственной ему энергией и практическим умом Иосэф принял все меры, чтобы упрочить власть и организовать правильную продажу хлеба; весь состав служащих, приставленных к житницам, а также охранявшие их войска состояли исключительно из гиксов, и начальники их были люди испытанной верности. Вообще к этому времени большая часть ответственных должностей страны, находившихся в начале царствования Апопи в руках египтян, незаметно перешла к креатурам Иосэфа, забравшего, таким образом, в свои железные руки всю государственную машину, управление которой слабый фараон, более чем когда-либо больной и страждущий, всецело предоставил своему любимцу.

Дворец Адона также изменил свой вид: большая зала, в которой прежде он принимал просителей или давал аудиенции иностранным послам – до представления их фараону, – теперь обращена была в огромную контору. Окруженный писцами, сидевшими на раскинутых по полу циновках, восседал на возвышении Иосэф, спокойно выторговывая, с присущей его племени жестокостью, каждую меру зерна, в обмен на золото, скот и даже личную свободу, которую несчастные, один за другим, предлагали ему, терпеливо соглашаясь на все тяжелые условия, лишь бы с голоду не умереть с семьей. Когда условия, таким образом, были выговорены, писцы записывали их, а покупатель со свидетелями подписывали документ, к которому Адон прикладывал государственную печать; затем выдавалось свидетельство, в силу которого условленное количество зерна отпускалось покупателю из любого магазина. У входа в залу и по прилегающим галереям стояли весы, на которых взвешивались металлы, благовония и драгоценные товары, а сведущие люди, из золотых дел мастеров и прочих ремесленников, рассматривали и оценивали драгоценности, вавилонские ковры, финикийские ткани и дорогое оружие, которые сносили им отовсюду.

В этой огромной приемной, своим видом напоминавшей современный ломбард, ничего не делалось без ведома Иосэфа. Несметные богатства, скопленные здесь, пробудили в нем хищный инстинкт семита: первый сановник Египта стал также и первым его ростовщиком, прототипом того алчного, безжалостного жида, который, как вампир, присасывается к каждой стране, где только несчастье совьет себе гнездо, который богатеет только путем гибели приютившего его народа… Иосэфа ненавидели так же, как ненавидят ныне его потомков, – этих капиталистов-хищников, всегда умеющих поживиться на счет чьего-либо бедствия, не признающих иных стремлений, кроме наживы, и презирающих всякий иной культ, кроме культа золота[8].

Приведенное ниже указание достаточно убедит беспристрастного читателя, какой дорогой ценой купил Египет свое спасение от голода; с другой стороны, трудно поверить, чтобы египтяне могли считать благодеянием необходимость продавать все имущество, даже личную свободу – это величайшее благо древнего мира! Те же, свойственные и человеку нашего времени, чувства волновали эти исчезнувшие поколения, в сердцах которых кипела непримиримая злоба, когда ради спасения жизни им приходилось жертвовать всем! Только когда уже иссякали последние средства к существованию, шли они во дворец Адона, и смуглые исхудалые лица их искажались злобой, когда наследственный виноградник, почетное ожерелье, выслуженное одним из предков, или стадо, – их гордость и богатство, – одним взмахом пера равнодушного писца переходили в руки неумолимого Иосэфа!

В своем дворце, окруженный богатством и почетом, с женой, относительно которой он не мог с уверенностью сказать, любит ли она его или нет, и вся семья которой, враждебно настроенная, выказывала ему непобедимое презрение, – он чувствовал себя одиноким. Чувство удовлетворения, вызванное прибытием братьев, быстро исчезло; он совсем иначе представлял себе, как даст им почувствовать свою власть, как с торжеством скажет: «Смотрите, каким величием, богатством окружен тот, которого вы бесчеловечно продали!» Суровые на вид, простые люди трепетали перед ним; блестящего, с изысканными манерами сановника они почти не считали уже братом. Они так простодушно падали перед ним ниц, с таким искренним, наивным обожанием лобызали его ноги и одежды, что для Иосэфа, привыкшего сгибать самые непокорные головы в Египте, его превосходство над бедными пастухами утратило всю свою прелесть. Но он жаждал увидеть своего отца: в мудром старце он надеялся найти истинного друга, верного и полезного советника.

После нескольких недель ожидания Иосэф получил наконец радостное известие, что большой караван из земли Кенаанской, в котором находился отец со всей семьей, приближался к Танису; он тотчас же решил выехать ему навстречу и приказал Аснат приготовиться сопутствовать ему. По обыкновению, молодая женщина не возражала и ответила: «Хорошо, я буду готова, когда ты прикажешь». Но на следующую же ночь она получила из храма категорическое запрещение принимать участие во встрече нечистого пастуха, почести которому составляли лишнее надругательство над египтянами. Запрещение это и обрадовало, и встревожило Аснат; ехать навстречу кочевникам у нее не было ни малейшего желания; бородатые грубые люди, которых чествовал ее муж, называя их братьями, внушали ей только отвращение. Но, с другой стороны, явное ослушание приказа Иосэфа если даже и не вызовет неприятной сцены, то непременно нарушит мирное согласие, которое царило в то время между ними. Обдумав свое положение, она решила прибегнуть к хитрости: отдала приказание все приготовить, будто на самом деле собиралась сопровождать мужа, и в тот момент, когда он ждал ее, чтобы садиться в носилки, послала известить Иосэфа, что внезапное нездоровье препятствует ей ехать с ним. Адон вспыхнул, но ни слова не сказал посланному жены, приказал убрать носилки и подать вместо них колесницу; сел и уехал, не повидав Аснат и не осведомившись даже об ее здоровье, как это делал всегда, когда она бывала больна.