— Мэтр! — воскликнул Франсуа.

— Вам это неизвестно, да?

— Помилуйте! — простонал перепуганный Франсуа. — Я всего лишь раз видел этого человека. Было это однажды вечером в Орлеане, там еще был Колен. Мы встретились на постоялом дворе, названном мною в этих моих показаниях, а потом он нас повел в непотребный дом, который я тоже назвал. И это все. Именем Господа нашего Иисуса Христа, умоляю вас, велите этим людям уйти: мне нечего вам больше сказать, я ничего не знаю…

Франсуа был в таком ужасе от мук, ожидающих его, что хотел броситься к ногам мэтра Этьена Плезанса, но официал сделал знак палачам, и те, схватив несчастного узника, положили его на кобылу, связали по рукам и ногам и вздернули на дыбу.

— Ради Бога, сжальтесь! — закричал Франсуа.

Его тело захрустело, стало вытягиваться, удлиняться, и из груди у него вырвался звериный крик боли. Это было чудовищно. Его подтягивали вверх, и ему казалось, что все у него трещит, рвется. Рвутся мускулы. Трещат кости. К ногам ему привязали груз, и груз тянул его вниз, но все не мог коснуться пола, потому что палачи постепенно, не спеша подтягивали Франсуа все выше и выше.

— Мне больно! Больно! — стонал Франсуа. — Боже, какая боль! Я не вынесу! Спасите!..

Запястья, стянутые веревкой, на которой его подтягивали, жгло, как огнем; ему казалось, будто пальцы у него разбухли и вот-вот лопнут. И голова тоже. Ощущение было, будто руки его, вывернутые в плечевых суставах, переполнились кровью, и, еще минута, и она вырвется наружу. Дышать было нечем; глаза застилала красная пелена; в голове словно бы бил молот, и с каждой секундой все чаще и все громче; во рту был привкус земли. Сознавал ли он что-нибудь? Он просто ощущал непереносимую боль, и выл, выл, не переставая; каждая клеточка, каждый нерв бедного его тела, вздернутого на дыбу, превратились в комок боли. Он уже был не человек, а жалкая, страждущая, раздираемая плоть, корчащаяся под пыткой, плоть, которую старательно, трудолюбиво терзали, так что вся она стала одной невозможной мукой. Франсуа в последний раз по-звериному взвыл и обмер. Очнулся он у себя в камере, рядом с ним кто-то сидел.

— Кто ты?

То был монах.

— Пить… — еле слышно прошептал Франсуа.

Монах поднес ему ко рту кувшин с водой. Франсуа сделал несколько жадных глотков и вдруг, вспомнив, что ему пришлось вынести, взглянул на свои руки — сперва на одну, потом на другую; он долго их разглядывал, ощупывал, потом закрыл глаза и опал на солому.

— Если бы вы ответили на вопрос мэтра Этьена Плезанса, — равнодушным голосом промолвил монах, — вам не пришлось бы испытать такие страдания.

— Уходи…

— Но это ведь была не самая страшная пытка. Вовсе нет. Вас всего-навсего вздернули на виску, но раз вы ничего не сказали, вас придется снова пытать.

— Холодно… — прошептал Франсуа.

— Впрочем, как знаете, — буркнул монах. — У вас будет неделя передышки, а потом — не забывайте этого — вам снова придется подняться наверх.

— Да уйди ты! — простонал Франсуа. — Уходи! Убирайся!

Через день монах принес хлеб и воду, и Франсуа совершенно неожиданно поинтересовался, хорошая ли погода наверху.

— Вы бы лучше думали не о погоде, а о мэтре Этьене Плезансе, — с угрюмым видом посоветовал монах.

— А чего о нем думать, — бросил Франсуа. — Я и так все про него знаю. Он будет меня пытать.

— Но вы могли бы избегнуть пытки…

Вместо ответа Франсуа отвернулся к стене и, прикинув, что у него есть еще четыре дня, прежде чем его снова поведут на допрос к официалу, сказал себе, что по крайней мере эти четыре дня он будет жив. После страданий, что он претерпел, в нем произошел какой-то переворот. Он больше не думал о смерти, Совсем даже напротив. Его поддерживала непонятная зыбкая надежда. Он подумал, что если вынесет пытку, то у него, возможно, будет неделя передышки перед следующей, и это отдаляет его от петли, потому что господа дознаватели, похоже, уперлись в намерении вырвать из него желаемые сведения. Достаточно не поддаться им, а потом, продемонстрировав свое упорство, добиться, чтобы они освободили его, и тогда он сообщит им, где укрывается Белые Ноги. Ему приходили в голову самые несуразные планы, и он верил в них, воспарял духом, но когда его вторично подняли на виску, у него хлынула кровь из ушей, носа, рта, и он уже решил, что ему и впрямь пришел конец. После третьей пытки он больше девяти часов валялся без сознания в своей темной камере, и не было никого рядом; его полумертвое истерзанное тело дрожало как в лихорадке. Увидь его кто-нибудь из прежних знакомых, они не узнали бы его. Лежа на каменных плитах пола, он проплакал всю ночь, полный ненависти и отчаяния, но пыткам его больше не подвергали, зато оставили на пять дней без еды и питья в полном одиночестве и мраке, и он, непонятно каким чудом остававшийся в живых, возблагодарил небо за то, что оно поддерживает его. Он превратился в собственную тень, но тень эта шевелилась, ползала по камере, дышала. Тень эта не желала умирать, она боролась, цеплялась за жизнь и однажды, поддавшись безумной надежде, возопила стихами:

Никогда еще, даже в Орлеане, он не испытывал большего страха, не чувствовал себя таким ничтожным. И тем не менее в этом каменном мешке, куда вверг его мэтр Этьен Плезанс, надеявшийся когда-нибудь вырвать из него сведения, которые, как подозревал этот его мучитель, он упорно скрывает, Вийон победил и себя, и его. От горячки, вызванной голодом, лихорадкой, лишениями, в нем рождались сгихи, и он повторял их вслух раз по десять кряду, чтобы запомнить, не забыть. Странно все это было. Эта горячка проявлялась насмешливостью, разнузданностью, прихотливостью, продиктовав ему печальный вопрос:

и нежданный сумасбродный ответ:

возмущается сердце в придуманном поэтом пародийном споре между духом и материей, который он представил в форме баллады:

В ней было все — язвительность, точность, незаменимость каждого слова, свобода в переброске репликами, ритм, характер. Да, в этих стихах во всем чувствовалась рука Франсуа Вийона, и в иные мгновения среди бед и скорбей ему вдруг казалось, будто они растекаются у него по венам, подобно огню, и высвобождают его из жуткой реальности. В них был весь он, подлинный, неподдельный, не таящийся, скорый на ответ, насмехающийся над советами, какие ему давались, и отвечающий в конце каждой строфы неизменным: «А мне плевать».