Черная девушка Настузя поглядывала на меня и все время улыбалась белозубой с коричневыми деснами улыбкой. Меня это злило, я не ругался в ответ, но и не угощал свою новую няньку конфетами.

– Тебе сколько лет? – спросила Настузя, когда мы остановились на ночлег на постоялом дворе.

– Десять, – ответил я. – Скоро будет одиннадцать. А что?

– Ничего, – ответила девушка, почесывая розовыми ноготками голову. – Как здесь мало воды.

– Пустыня.

– Пройдет совсем немного времени, и тебе нянька будет не нужна.

– Ты мне и сейчас не нужна! – с вызовом заявил я, укладываясь на полосатый матрац, набитый соломой.

Девушка опять широко заулыбалась и легла рядом, обняв меня потеплее.

– Давай спать. Завтра сядем на пароход и через неделю будем в Европе…

Европа поразила меня своей огромностью, а больше всего холодом. Наш приезд совпал с зимними заморозками, и, проезжая через Голландию, я увидел странных людей, скользящих на ножах по каналам, покрытым стеклянной пленкой.

– Что это? – вскрикивал я от изумления.

– Это конькобежцы, – объясняла папуаска. – Когда наступает зима и вода превращается в лед, все голландцы становятся на коньки и целую неделю катятся по стране.

– Ага, понимаю, – отвечал я, хотя на самом деле ничего не понял.

Амстердам мы проезжали вечером, и Настузя сказала, что ночевать в городе не будем, поедем в пригород, там дешевле.

Разглядывая столицу конькобежцев, я вдруг увидел за витринами одного из домов, за прозрачностью их стекол, почти голых женщин. Они стояли, наряженные в цветное белье, и скучающе глазели на дорогу.

Я, видевший обнаженным лишь материнское тело, да и то рыжее, удивился такому откровенному многоцветию голландок и почему-то очень занервничал, кидая взгляды то на женщин, то на Настузю.

Домов с выставленными в витринах голыми женщинами оказалось в Амстердаме достаточное множество для того, чтобы я удивился совершенно и поинтересовался у своей чернокожей няньки, что происходит в этой странной стране, где мужчины катаются на ножах по воде, а женщины вечерами раздеваются и стоят в окнах бесстыжими?

– Это проститутки, – пояснила Настузя. – Они торгуют своим телом, когда мужчины катаются на коньках.

– Они хотят стать рабынями, как ты?

Девушка загрустила и задумалась. Вероятно, ей самой было неловко обсуждать эту тему, а потому Настузя раздумывала, как мне объяснить все попроще.

– У них нет денег, и они продают свое тело на время, – наконец сказала папуаска. – Есть мужчины, которые согласны заплатить несколько монет, чтобы… как бы тебе это объяснить… Чтобы не скучать, когда их жены уезжают куда-нибудь.

– Когда у нас кончатся деньги, ты тоже встанешь на витрину? – спросил я и увидел, нет, скорее почувствовал, как зарделись щеки Настузи, как она засмущалась, представив шоколадку своего тела выставленной в витрине. Скорей всего моя нянька тогда сама трудно представляла себе, что следует за покупкой тела; она была наслышана теорией, а в остальном оставалась скромной семнадцатилетней девушкой.

– Когда у нас кончатся деньги, я пойду работать.

Я кивнул головой в знак того, что понял…

В Париже мы наняли крохотную квартирку под самым чердаком, и я, привыкший к дворцовым просторам родительского дома, вначале стеснялся маленькой ванной, которую приходилось делить еще и с Настузей, причем сначала мылся я, а затем в ту же воду садилась и нянька, объясняя, что вода в Париже дороже денег. Но прошло короткое время, и я, как все подростки, увлеченные сегодняшней жизнью, вскоре позабыл и о родном доме, и об удобствах, полагающихся в моей стране особе императорского происхождения.

Настузя определила меня в школу, и я, проявляя серьезные способности, за один год догнал своих сверстников в европейских науках. В том же, что касается факультативных знаний, я поражал педагогов фундаментальными сведениями из области астрологии, а также знанием привычек пресмыкающихся российской пустыни.

Как-то я спросил Настузю, где она родилась.

– Меня родили в Новой Гвинее.

– Там все такие черные, как ты?

– Да, – ответила девушка. – Многие еще чернее, чем я.

– Не может быть!

– Может. Мой отец был вождем одного из папуасских племен. У него в уши были вставлены гирьки, и мочки растянулись до самых бедер. Путешествуя по Новой Гвинее, твой отец купил меня, за аршин кашихонской сетки и отправил жить в Париж, наградив фамилией своей тетки. Хочешь знать мое полное имя?

– Почему нет…

– Меня зовут Настузя Коккорека Маклай Чухова.

– А у меня имя нерусское, – пожаловался я, – а я сын Русского Императора. Не знаешь почему?

Настузя пожала плечами.

– И я не знаю…

Через четыре года нашей французской жизни моя чернокожая нянька влюбилась в огромного негра по имени Бимбо и два раза в неделю отпрашивалась у меня по своим делам, объясняя, что всем девушкам ее возраста нужно иногда по вечерам выходить под ночное небо.

– Иначе девушки начинают очень быстро стариться! – пояснила Настузя.

Конечно же я следил за ней и украдкой разглядывал, как в свете газового фонаря африканец давит в объятиях мою няньку, всасывая своим мясным ртом ее кондитерские губки. Настузя корябала негру спину руками и шептала жарко, когда ухажер трогал лапищей ее живот:

– Мой дорогой Бимбо! Мой могучий Бимбо!

Негр рычал от удовольствия и укладывал няньку в темную зелень. То, что они делали под покровом акации, походило на драку двух не равных по силе зверей, в которой и не обязательно побеждает сильнейший. Взвизгивающая Настузя оседлывала негра и, заложив руки за откинувшуюся голову, скакала на черном жеребце ипподромным жокеем. В свою очередь разогнавшийся Бимбо, видевший перед собою близкий финиш, таращил на наездницу глаза с красным подбоем и скрипел сахарными зубами, белой костью светящимися в ночи.

– А-а-а-а! – кричали любовники слаженно, и срывались с деревьев спящие птицы. – А-а-а!

После этого безумного крика обычно все заканчивалось, и выбравшаяся из кустов пара, обнявшись, неторопливо шла в какое-нибудь дешевое кафе, где Бимбо угощал Настузю паштетом из гусиной печенки…

– Ты больше не будешь ходить на улицу по вечерам! – сказал я в один из вечеров, когда нянька моя пришла особенно поздно, лучась счастьем, как будто сто франков нашла. – Никогда!

Настузя осеклась. Улыбка сползла с ее лица, а глаза удивленно смотрели, как я обгладываю куриную ногу, оставшуюся от вчерашнего обеда.

– Почему? – спросила девушка.

– Потому что ты ходишь на свидания, – ответил я.