– В Институт? – спросила Соня.

Я кивнула.

Она забрала бандероль и пошла по дорожке мимо моего дома.

Вытащив из блока пачку, я бросила папиросы на стол, где отдыхала от ночного писания рука Горького.

– Курите.

Рука выбралась из-под полотенца, поддев склейки желтым ногтем, вскрыла пачку и, выудив из нее папиросу, подожгла хозяйственной спичкой кончик. Потянулся к потолку крученый дымок.

Папироса тлела медленно, а я, морщась от запаха табака, рассматривала принесенную Соней бандероль.

"Санкт-Петербургская область, поселок Шавыринский, 133, Анне Веллер", было написано на ней. "Институт Мировой Литературы".

На мгновение что-то показалось мне странным в посылке, но я не обратила на внутренний голос внимания и потянула за тесьму, перетягивающую бандероль.

В ту же самую секунду рука Горького отбросила папиросу в сторону, с необычайной резвостью рванулась со стола и, преодолев в два прыжка расстояние до моей коляски, мощным ударом отшвырнула от меня ящик с посылкой. Что-то зашипело в бандероли, щелкнуло адской машинкой, и раздался взрыв.

Он был вовсе не сильным, вернее не особо сильным, как от гранаты, но достаточным, чтобы сдвинуть с места тяжеленный шкаф и наполнить комнату едким дымом, от которого я закашлялась и зашлась слезами.

Крутанув колесами, я толкнула входную дверь, впуская свежий воздух в дом, и сама дышала отчаянно, стараясь выдышать горькую гадость, осевшую в легких.

Господи, какая дура! – ругала я себя, подставляя лицо свежему ветру. – Посылка не могла быть из Института Мировой Литературы! Ведь я же не писала им своего обратного адреса!

Владимир Викторович, – внезапно поняла я. – Это Владимир Викторович!.. Соня отнесла ему мою бандероль, а он написал новый адрес и нашпиговал ее взрывчаткой! Ах ты, сукин сын! Ведь он же во время войны сапером был! А где сапер, там и минер! Запросто мог бомбу соорудить!

Кипя ненавистью к соседу, я вкатилась обратно в комнату. Дым рассеялся, и я увидела руку Горького. Она лежала в углу, истекающая кровью. В ней уже не было жизни, так как осколок от бомбы перерезал ей все сухожилия. Длинные узловатые пальцы были уставлены в небо, как будто через них рука выпустила в бесконечность свою душу…

Возле мертвого Горького стоял на пальчиках Лучший Друг. Он балансировал, еще перевязанный бинтами, и было во всем его облике что-то очень печальное, как будто сын прощался с умирающим отцом.

Я тоже не выдержала и заплакала, уткнув лицо в ладони. Я плакала обо всем. О своем прошлом и о будущем, плакала по спасшему меня Горькому, лежащему возле стены мертвым. Я лила слезы по Лучшему Другу, который тоже когда-то спас меня от смерти, но сейчас живет со мною, являясь вашей, Евгений, рукой, вашей душой, стремящейся мне навстречу…

Я подняла Горького с пола, холодного и изломанного, и уложила в маленький чемодан, с которым когда-то ездила ребенком в лагерь, и рядом с надписью "Аня Веллер, третий отряд" написала фломастером: "Здесь покоится рука великого русского писателя Максима Горького, человека величайшей души, рука, отдавшая свою жизнь за женщину!"

Я щелкнула никелированными замочками, закрывая чемодан навеки…

Под покровом ночи, закутанная в теплые вещи до макушки, вооружившись лопатой, я выехала в зимний огород. Два часа мне понадобилось, чтобы выдолбить в мерзлом грунте нечто вроде могилы, и, уложив в нее необычный гроб, я засыпала его землей и снегом.

– Прощайте! – сказала я шепотом. – И спасибо за все!..

Всю ночь меня тошнило. Выворачивало наизнанку, как будто кто-то неизвестный хотел вырваться из желудка наружу. Никакие средства не помогали. Я пила крепкий чай, подсоленную воду, сидела в кровати, но позывы тошноты повторялись каждые полчаса, так что все мои попытки уснуть оказались тщетными.

Наверное, отравление, – решила я, но, перебрав все, что было съедено мною накануне, не отыскала в рационе ничего, что могло бы привести к таким последствиям.

И тогда я поняла, что наглоталась дыма от взрывчатки. А оттого и тошнит! Надо бы молока попить, но перебираться с кровати на коляску очень не хотелось, и я посчитала, что перетерпится.

Под самое утро ко мне на подушки взобрался Лучший Друг и, сострадая, гладил меня по волосам самым нежным образом. Я была рада, что кости его срастаются успешно и что через какие-нибудь пару дней он освободится от повязок и примется так же весело, как и прежде, исполнять свои хозяйственные обязанности полностью и напоминать мне о вас, милый Евгений!..

Ах, бедный Горький! – вспомнила я со слезой и заснула.

Утро следующего дня выдалось вялым и безжизненным, как, впрочем, и мой организм. Аппетит отсутствовал совершенно, и даже взошедший дважды кофе, сваренный Лучшим Другом, не возбуждал своим ароматом моего обоняния. А когда я глянула на бутерброд с телячьей колбасой, какой-то поршень в желудке пришел в движение, и я чудом удержала свои внутренности от сокращения.

В самом деле я сильно отравилась! Вот же сволочь какая! – обругала я про себя соседа. – Подонок!

Стараясь отвлечься, я смотрела по телевизору комедийные передачи, но в те моменты, когда надо было смеяться, все мои силы затрачивались на предотвращение желудочных конвульсий.

Надо идти к врачу, – решила я. – Иначе окочурюсь.

Я переоделась, чувствуя, как силы покидают меня, но вместе с тем понимала, что расклеиваться ни в коем случае нельзя, ведь предстоит еще докрутить колеса коляски до поселковой больницы…

Не хочу пересказывать, как я преодолела полторы версты заснеженной и обледенелой дороги, но когда я въехала в кабинет Ангелины Войцеховны, врачиха всплеснула руками и устремилась ко мне навстречу.

– Да что с вами, милочка, приключилось?!. – испугалась она, растирая мои побелевшие щеки своими почти мужскими ладонями. – Вы что, всю ночь провели на морозе?!.

И я рассказала ей об отравлении. Конечно, я умолчала о взрывчатке, придумав историю о сжигании во дворе резиновых отходов, мол, именно дым от них отравил меня, и Ангелина Войцеховна, покачав головой, забралась в мое горло металлической палочкой.

– Скажите, милочка, "а"! – попросила врачиха.

– А-а-а… – протянула я.

– Шире ротик!.. Вот так…

Она полазила у меня в глотке, потом велела ложиться на кушетку и долго мяла живот правой рукой, левую уложив почти на грудь.

– В горле чисто, – сказала Ангелина Войцеховна. – В животе мягко… А давайте-ка, милочка, посмотрим вас на предмет женских дел.

– Это не особенно нужно сейчас, – мягко отказалась я. – У меня ведь отравление.

– И все же! – настаивала врачиха. – Когда вы последний раз сидели у меня в креслице?

– Не помню, – призналась я. – Года два назад, может быть…