Наступив на любимую мозоль Руднева, он тут же получил новое назначение, следующие пять лет посвятив теплым водам Каспия, где командовал флотилией пограничных катеров. И все пять лет судорожно, в редкие моменты трезвости, размышлял, пытаясь понять – зачем тут нужен целый капитан второго ранга, когда и лейтенанта-то явно многовато?

Незадачливого Берлинского Руднев – из крайности в крайность – сподобился заменить на одного из самых недисциплинированных лейтенантов с «России», Рейна, которому грозило списание на берег за пререкания с начальством. Сначала контр-адмирал просто положил под сукно рапорт командира крейсера Арнаутова, решив разобраться в причинах художеств молодого офицера лично. А разобравшись, действительно снял его с «России». Но лишь для того, чтобы поручить самостоятельную и ответственную задачу. Комментируя свое решение, Руднев невозмутимо заявил: «Мы же его к берегам Японии для того и посылаем, чтобы он там шорох наводил». И добавил загадочно, но сурово: «У меня ужо не забалует, ухарец…»

Санкт-Петербург. Март – апрель 1904 года

Рабочие Кронштадтского порта вяло и нудно бастовали. Поводом послужила очередная задержка с выплатой сверхурочных, а причиной – общее состояние брожения умов в стране. На конкретном предприятии сие брожение успешно подогревалось шныряющими тут и там субъектами, которые разносили разные интересные идеи и еще более интересную жидкость с сивушным запахом. В результате срок завершения ремонта броненосцев, переведенных в Кронштадт после начала войны[10], отодвигался в светлое будущее.

Отвечавший за скорейший ввод в строй балтийских кораблей, вице-адмирал Бирилев для недопущения срыва сроков ремонта сокращал списки плановых работ[11]. И справедливости ради нужно сказать, что подрядчики все рангов и мастей относились к выполнению своих обязанностей и обязательств как бы не более наплевательски, чем рабочие. Для них главной заботой было урвать как можно больше на срочном военном заказе.

Впрочем, само Морское ведомство тоже отличилось. В марте, в ответ на рапорт главного корабельного инженера Санкт-Петербургского порта Дмитрия Васильевича Скворцова (по современным меркам исполнительного директора Адмиралтейского завода и Галерного островка) о необходимости форсирования работ, из-под шпица выдали: «Постройка и ремонт кораблей эскадры должны производиться только в строгом соответствии с утвержденными планами и сметами, на ускорение работ не отпущено никаких новых или дополнительных кредитов, а посему никакие сверхурочные не могут быть допущены» [12].

Но в этот прохладный и ветреный день второй декады апреля, когда по Питеру кое-где уже начинала набивать почки черемуха, на Морзаводе имело место «пришествие богов», в результате которого многое пошло по-другому. Первым знаком того, что стачка пошла как-то не так, стал вбежавший в широко распахнутый лацпорт цеха, где сонно митинговали рабочие, молодой парнишка-уборщик. Он бежал с такой скоростью, что, кажется, обогнал собственный крик: «Матросы идут! С казаками!..»

Выглянувшие из ворот работяги с удивлением увидели четкую, как на параде, колонну военных, которые, печатая шаг, направлялись в их сторону. Сзади держались верховые казаки с пиками. В резко наступившей тишине стала слышна строевая песня, сопровождаемая слитными ударами сапог по промерзшей земле. Когда войска, численностью до батальона, приблизились, стало ясно, что «матросы» – это моряки гвардейского экипажа.

Подойдя к раскрытым заводским воротам и проходной на расстояние ста метров, строй разделился на две шеренги и замер. Между шеренгами, застывшими с винтовками на караул, показался экипаж, запряженный четверкой гнедых лошадей, позади которого гарцевали казаки-конвойцы в кубанках. Из кареты упруго выпрыгнул некто в форме морского офицера и пружинящей походкой старого морского волка направился к заменявшему трибуну верстаку. Никто из толпы забастовщиков, косящейся на замерший строй моряков и их винтовки с примкнутыми штыками, не рискнул его остановить. Одним прыжком взлетев на помост и плечом отодвинув подавившегося на полуслове оратора, незнакомец громко и четко начал:

– Добрый день, господа! Разрешите представиться, коллежский советник Банщиков, второй врач с крейсера «Варяг».

По всколыхнувшейся массе рабочих пронесся глухой, удивленно-уважительный ропот. Из которого, однако, явственно выделилось и язвительное: «А, новый царский любимчик!» Усмехнувшись, Вадик мгновенно, как в фехтовальном поединке, отпарировал:

– Я вам представился, а вот с кем я имею честь беседовать, господин… – И после оставшейся без ответа паузы: – Настолько храбрый, что может оскорблять других только в спину?

Этого вынести агитатор партии социалистов-революционеров Яков Бельгенский уже не мог. Оставь он это без ответа, с трудом заработанному на заводе авторитету пришел бы конец. Взлетев на верстак в противоположном конце цеха, он повернулся к наглому офицеришке:

– Это я сказал: «Новый царский любимчик»! И пусть меня теперь арестуют жандармы!

По цеху пронесся одобрительный гул.

– Теперь слышу слова не мальчика, но мужа, – весело отозвался со своей «трибуны» Вадик. – Если в цеху и правда есть хоть один жандарм, прошу не трогать этого молодого человека. Это говорю я – «новый царский любимчик». А чем, интересно, вам не нравится факт появления НОВОГО доверенного лица у его императорского величества? Почти всему двору… – это слово Вадик сказал, как выплюнул, – я поперек горла за то, что предоставил государю императору доказательства многих фактов вопиющего казнокрадства, совершенных его ближайшим окружением. А вам-то я чем не угодил? Или у вас тоже подряды да концессии в Корее есть, за которые я призываю его величество не вести абсолютно не нужной России долгой войны?