шли, шли толпы, разбивая белый снег, выпавший за ночь. А он — блюститель порядка — стоял, одинокий, растерянный, напуганный, и чувствовал, что он оплеван, осмеян и бессилен. Жалкими выпученными глазами смотрел фараон на черную массу людей, нарушивших порядок, нарушивших закон, и что-то беспокойное щемило под ложечкой. Яростно, почти с ожесточением, засвистел он, кого-то осведомляя, точно кричал в пустое пространство: «Слушай!.. Слушай…»

Толпа двигалась в направлении к центру. Требовать хлеба в рабочих кварталах, на Выборгской стороне, или в Полюстрово, или на Охте, или в Колпино, — было бессмысленно. Надо было бросить вызов на Невском, у дворцов, у Казанского собора, у Гостиного двора, пронести его по Литейному до Знаменской площади, расплескать по всей фешенебельной части столицы.

— Мы должны создать впечатление огромности и стихийности народного движения, — сказал Нахамкес. — Совершенно неважно, что поначалу не будет порядка или будет казаться, что его нет. Важно, наоборот, чтобы весь Петербург погрузился в анархию, чтобы всем стало ясно, что революция началась. Не надо забывать, что подготовка сделана и силы революции будут действовать в том направлении, как указано, и так, как нужно.

В этот день над Петербургом небо было безоблачное, ясное и бездонно-глубокое. Снег в садах и на деревьях лежал белый, девственный, чистый и мягкий. Чем ближе к центру, тем наряднее, богаче и красивее становилась картина. Чудная панорама открывалась на ту часть города, где перекинулись через Неву огромные мосты, где поднимался вдали над морем крыш, в голубом тумане, золотой купол Исаакия, где сверкали на солнце башни дворцов, где чертила в небо золотая игла Петропавловской крепости.

Чем дальше, тем больше и больше увеличивалась толпа за счет любопытных, державшихся, однако, стороной по бокам улицы. За Финляндским вокзалом ее встретила конная и пешая полиция. Перед этими «когортами» Протопопова гарцевал на коне полицмейстер Выборгской части полковник Шалфеев, мужчина солидный, тучный, с гладко выбритыми щеками, с бородкой наподобие лопаточки. Конные стояли величественным строем. Сидя на откормленных лошадях, уверенные в своей силе, они спокойно поджидали мятежное скопище. И вот подошли и стали. Две стены: голодные, озлобленные, спровоцированные рабочие, мятежная чернь — и государственная полиция, которой доверена охрана порядка.

— Разойтись! — запальчиво закричал Шалфеев, держа в правой руке повисшую плеть. — Прошу вас разойтись по домам, иначе я вынужден буду прибегнуть к иным мерам воздействия. Я не допущу беспорядков в моем районе.

Для этой толпы голодных, жалких людей у него не нашлось простых, благоразумных слов, которые бы дошли до сердца и мягко и просто успокоили страсти и утихомирили возбуждение. Он чувствовал себя только начальством, которому дано право держать, вязать и не пущать.

— Хлеба, хлеба, хлеба, — завопили, завизжали, заулюлюкали и завыли бабы.

— Какой он смелый да жирный, — закричали парни. — Небось жрет, сукин сын, в свое удовольствие!..

— Замолчать, мерзавцы!..

— Сам замолчи! Хлеба, хлеба, хлеба!.. — выли жутким, отчаянным воем женщины.

— Господа, честью вас прошу разойтись. В Петрограде есть шесть с половиной миллионов пудов муки. Этой муки хватит на месяц. Кроме того, есть много муки в мучных складах. Для кормления войск у интендантства имеются свои запасы.

— Врешь, врешь!.. — выбежал вперед потрепанный пожилой рабочий в рваной шапчонке и в рваном пальто. Он кричал, захлебываясь, как безумный. С перекошенного рта летела брызгами слюна. Глаза, налившиеся кровью от бешенства, были круглы. — Покажи нам этот хлеб, покажи нам эти сухари!.. — кричал он резким голосом.

— Стой, стой! — вопил в свою очередь Шалфеев густым, слегка хриплым басом. — Вот объявление, вот объявление… — Перекрикивая гам, багровый от натуги, он начал громко читать приказ командующего войсками генерала Хабалова:

«За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производился в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари»…

На момент толпа как будто затихла, прислушалась, присмирела. Скажи Шалфеев: «Братцы, сейчас вам привезут хлеб и я сам буду наблюдать за его раздачей», — может быть, голодный зверь повернул бы назад. Но этого не случилось. Шалфеев не был психологом. Заметив заминку, он закричал на стоявшего впереди оборванного рабочего:

— А тебе, сукин сын, мерзавец, я покажу кузькину мать! — И сделав начальственный жест в сторону полицейских, добавил: — Забрать этого подлеца!..

Как от спички загорелась сухая солома, сразу вспыхнуло и морем огня взметнулось пламя. Из толпы выбежала вихрем баба — жалкое, отвратительное, ничтожное существо. Сизо-землистое лицо ее, перекошенное флюсом, подергивалось конвульсиями, точно ей не хватало воздуха. Это была настоящая, классическая мегера.

— На, на, посмотри, — завизжала она острым, пронзительным криком и, подняв полы пальто, высоко заголила мокрый подол юбки.

Этот бесстыжий, грубый жест бабы употребляли в момент самого сильного и непреодолимого желания оскорбить и унизить врага — «плюнуть ему в морду».

Шалфеев всего ожидал, только не этого. Он как-то опешил и инстинктивно замахнулся на бабу плетью. В этот момент на него ринулись, как голодная волчья стая, рабочие. В мгновение ока Шалфеева стянули с коня; кто-то саданул его по черепу, и лицо залилось кровью; кто-то рванул руку, свернул ее в кисти, хрустнули кости, и рука повисла, сломанная. Шалфеев закричал отчаянно, громко и дико, как зверь. Закричал от боли и предсмертного страха. Он стал белее бумаги.

На выручку начальника в свалку бросились полицейские — конные и пешие. На миг черная масса завертелась водоворотом.

Мелькали в воздухе палки, плети, летели камни, бутылки, осколки льда. Победа осталась за толпой. Через несколько минут она, прорвав кордон, двинулась вперед к Неве, и в знак победы в голове подняли красное полотнище.

Литейный мост, самый длинный на Неве, занимали заставы от воинских частей. За мостом река разделялась и уходила двумя рукавами к Финскому заливу. Одним — она обнимала острова Аптекарский, Каменный и Крестовский, другим — Васильевский. Нева лежала белая, широкая, пустынная, сверкающая снежными алмазами. С моста прямой стрелой отходил Литейный проспект; были видны в солнечно-дымном, голубеющем тумане Летний сад, башни Петропавловской крепости, дворцы у набережной, Финляндский вокзал, Арсенал и купол Таврического дворца. Картина открывалась дивная, красоты изумительной, невыразимо-чудесной, единственной и неповторимой.

Когда толпа подошла к мосту, передние увидели стоявшего в ожидании высокого, стройного, молодцеватого унтер-офицера лейб-гвардии Московского полка, с четырьмя Георгиевскими крестами на груди. У него было слегка рябоватое, смуглое лицо, крупное, смело и решительно очерченное, с твердым, холодным взглядом черных глаз. Он стоял не шелохнувшись, как статуя из бронзы.

— Ишь дьявол стоит, — сказал кто-то,