– Это не знаю, я не знаю. Мы не видели много возвращаться назад сюда.

Нет, теперь надежды у Ханса оставалось совсем немного. Та картина, которая неотступно стояла перед его глазами, уступила место жуткой реальности. Он не мог поверить, что жизнь все-таки продолжается, что Земля не остановилась, а все еще крутится вокруг своей оси и совершает долгий путь, огибая Солнце. Всем нам в той или иной мере свойственно помещать себя и своих любимых людей в самом центре мироздания. Вот только мирозданию абсолютно безразлично, счастливы ли вы вместе или валяетесь, безжалостно расстрелянные, на краю заснеженной дороги.

Они вошли во второй барак. И там Ханс обнаружил незнакомую ему голландскую девушку. Ее звали Адельхайд. Она умоляла Ханса помочь ей. Он дал ей большой кусок хлеба, который оказался у него в кармане. Она схватила его с такой страстью, словно умирала от голода, а женщины, лежавшие поблизости от нее, стали с трудом приподниматься, опираясь на локти, и просить, чтобы и им дали кусочек.

Ханс обещал вернуться и принести им поесть. А что еще он мог сказать? Но он точно знал, что не сумеет сдержать своих обещаний и никому здесь не сможет помочь. Даже если бы он смог принести все свои запасы в эти бараки, это не помогло бы несчастным, только вызвало бы бешеные драки за еду и новые страдания. Потому что там было еще пять таких же бараков, полных такими же голодными людьми. Две тысячи женщин лежали на нарах среди сотен мертвых тел. Кто смог бы им помочь? Быть может, русские? Но почему тогда они не торопятся? Почему не подошли ближе? Почему грохот артиллерии наступающей армии не приближался, не становился слышнее?

Конечно, эти две тысячи несчастных женщин – всего лишь малая часть тех миллионов, которые уже отягощали совесть Берлина. Но они оставались в живых, уцелев после одной из величайших трагедий этой вой ны. Они были словно случайные буквы, написанные внизу одной из самых черных страниц истории… Имя ей – Биркенау.

К тому времени, когда они вернулись наконец в «No Pasarán», давно наступил вечер. Они сидели у натопленной, докрасна раскаленной печки. Ван ден Хевел готовил кофе. Но неожиданно Альфонсо, стоявший на страже, позвал остальных:

– Посмотрите-ка, к нам идет какая-то женщина с забинтованной головой.

Все помчались на чердак, столпились у окна и принялись живо обсуждать, что делать. Девушка все еще была далеко, метрах в двухстах от «No Pasarán», и двигалась между домами медленно, как бы нащупывая свой путь. В сгущающемся вечернем сумраке они не могли понять, кто она такая, хорошо видна была только белая повязка у нее на голове.

– Пусть Жак и Руди подойдут к ней, – предложил остальным Альфонсо. – Только будьте осторожны.

– Хорошо, тогда мы пойдем сперва за домами, к наблюдательной вышке, в тот конец деревни, а уж оттуда вернемся и пойдем ей навстречу, чтобы она не видела, откуда мы вышли.

Они двинулись в путь. И через несколько минут, сделав крюк, вышли навстречу девушке. Та вздрогнула от испуга. И по-немецки спросила их, кто они такие.

– Мы – рабочие, мы живем неподалеку. Хотели спросить, не нужна ли вам помощь?

Некоторое время девушка нерешительно смотрела на них. Потом, прислонившись к стене дома, возле которого они стояли, неожиданно потеряла контроль над собой и горько расплакалась. Жак ласково обнял ее за плечи и не спеша повел с собой, в «No Pasarán». Едва только девушка увидела у печки парней, головы которых были обриты по-арестантски, она улыбнулась сквозь слезы. Они подвинулись, чтобы дать ей место у огня, ван ден Хевел налил ей в чашку кофе, а Макс немедленно засыпал ее расспросами:

– Откуда ты, как здесь появилась, кто и почему тебя ранил?

Девушка испуганно смотрела на Макса и молчала.

– Черт побери, парень, дай же человеку возможность прийти в себя, потом она сама все нам расскажет, – прорычал Ханс.

Девушка подняла на него глаза.

– Ты – из Голландии? – спросила она его по-голландски.

Ханс был поражен и тотчас же представился девушке своим полным именем.

– Я помню тебя по Вестерборку, – кивнула девушка. – Меня зовут Рошье… я работала там в регистратуре.

Ханс положил руку ей на плечо и сказал, что сейчас ей нужно отдохнуть.

– А что случилось с твоей головой?

– Меня ударили прикладом, но потом какой-то добрый фермер сделал мне перевязку.

Перевязка была сделана при помощи разорванных на полосы простыней. Ханс приготовил свою коробку с инструментами, а тем временем Руди освобождал голову девушки от старых бинтов.

Ее волосы слиплись от вытекшей крови.

– Как же мне очистить твои волосы, ведь у меня нет даже перекиси водорода? – сокрушенно спросил Ханс.

– Лучше просто остриги их совсем, – сказала Рошье. – Тем более что там все равно полно вшей.

С одной стороны, Хансу очень понравилась ее практичность, с другой – ему не хотелось исполнять ее желание, но он все-таки остриг Рошье совсем коротко, почти так же, как были острижены они сами.

Рана оказалась не слишком глубокой, однако тянулась через всю голову. Ей было очень больно, но перевязку она перенесла мужественно. А после перевязки прилегла на сложенные стопкой тюфяки.

Сперва она молчала, прихлебывая кофе. Но внезапно привстала на локте и сказала:

– Я была в трудовом лагере в окрестностях Новой Беруни. Я пробыла там четыре месяца с мамой и сестрой. Мама умерла в прошлом месяце.

– А когда ты приехала из Вестерборка?

– Полгода назад нас привезли в Терезиенштадт. После мы попали в Биркенау и пробыли там неделю, а потом нас отправили дальше, в трудовой лагерь. Мы оказались там вместе с целой тысячей женщин в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет. Официально они не брали на работу женщин моложе шестнадцати и старше пятидесяти лет, но многие старые женщины из страха, что их отправят в газовую камеру, убавляли себе годы, когда их просили назвать свой возраст. Сперва мы жили там в полотняных палатках. Но потом, в ноябре, когда выпал первый снег, нам поставили деревянные бараки. Барак был рассчитан на сорок человек, но нас туда набивалось до сотни в каждый. Именно тогда у нас появились вши и чесотка.

– А как с вами обращались?

– Мы очень тяжело работали. Нас охраняло двадцать человек из Sonderdienst СС [131] в черной форме. У них был специальный командир – обершарфюрер, мы звали его Оша, и политический комиссар. Мы получали