триста грамм хлеба и литр баланды в день. Никогда ни грамма больше и никакой возможности добыть что-нибудь еще из еды. За первые четыре месяца двести человек умерли. И моя мама тоже.

– И никакой медицинской помощи?

– Ну почему же, там был госпитальный барак. Венгерские девушки прозвали его «зал ожидания». Мы приходили туда, только когда оказывались уже почти при смерти. Собственно, все мы ждали одного: смерти. Жизнь там была совершенно непереносимой.

– Но доктор хотя бы там был? – спросил Ханс.

– Эй, парень, не надо ее все время перебивать, – сварливо оборвал его Макс.

– Ну так вот, когда моя мама умерла, – продолжала Рошье, – нам с сестрой пришлось позаботиться о том, чтобы похоронить ее, мы сами вырыли могилу. Никогда еще за всю свою жизнь я не чувствовала себя такой одинокой. Но, конечно, я понимала, чем для моей мамы стала смерть – всего лишь избавлением от ужасных мучений. Ведь она была образованной, умной, здравомыслящей женщиной, обладала весьма широкими и разнообразными интересами, и во что же она превратилась в последнее время – она думала и говорила только о еде. У нее началась жуткая диарея и чудовищно распухли ноги. Тем не менее она работала до самых последних дней, за четыре дня до своей смерти она еще работала. Я просто не понимаю, как я после всего этого осталась жива. Мой папа умер, мама тоже умерла, а сестра исчезла, – она вздохнула и на время прекратила свой рассказ.

– Где же теперь твоя сестра? – спросил Альфонсо.

– Я давно потеряла ее след, – отвечала Рошье. – Но на прошлой неделе мы видели, как по дороге эсэсовцы гнали группу арестантов из Освенцима. Бесконечно длинная колона.

– Много ли там было женщин? – спросил Ханс.

– Да, но мы ни с кем из них не смогли поговорить, наши охранники старались держать нас на расстоянии от той колонны. Мы-то думали, что сами сможем вскоре покинуть лагерь, но нам пришлось работать до позавчерашнего дня. Я думаю, нас не отпускали до последнего момента только потому, что мы рыли противотанковые рвы. Вчера рано утром нас подняли неожиданной командой: «Всем построиться». Оставаться в бараке разрешили только больным и тем женщинам, у которых совсем не было обуви. Таких оказалось больше двух сотен, потому что у многих женщин совершенно сносилась обувь, и в последнее время они работали босиком, стоя прямо на снегу. Так что пять сотен женщин покинули лагерь. И я не знаю, что с ними случилось, живы ли они. Нас, оставшихся, очевидно, бросили умирать… – и она замолкла, закусив губу. – Tы не хочешь рассказывать дальше? – спросил Ханс. – Почему?

– Знаете ли, я думаю, что вы мне просто не поверите.

– Почему же не поверим? Мы ведь и сами хорошо знаем, что, к примеру, эсэсовцы способны на все. Знаешь, пока я жил в Голландии, я никак не мог, да и не хотел поверить тому, что нам рассказывало английское радио: о страшной судьбе польских евреев, о газовых камерах, которые их ожидали, и о крематориях. Только теперь, когда мы сами, к сожалению, попали в такое же положение, нам пришлось в это поверить.

Рошье безразлично пожала плечами:

– Если нам удастся вернуться в Голландию и мы начнем рассказывать там о том, что пережили сами и чему были свидетелями, нам даже теперь никто не поверит.

– Мы должны записать наши собственные свидетельства, – сказал Ханс, – мы должны нотариально заверить их и показать миру официальные бумаги, которые станут подтверждением наших рассказов о пережитом. И если даже тогда найдется кто-нибудь, кто не пожелает поверить нам, я задам им очень простой вопрос: куда же подевались тогда мои родные, моя мама, и мой отец, и мой брат, и десятки тысяч других, исчезнувших навсегда…

– Похоже на то, что здесь вы правы, доктор… Но я продолжу свою историю. Когда большинство наших женщин покинуло лагерь, мы, те самые две сотни, остались под охраной обершарфюрера и пары эсэсовцев. Обершарфюрер пошел в другие два барака и сделал всем находившимся там женщинам по уколу. Он сказал им, что этот укол – вакцина против тифа и поэтому она вводится в вену. Но мы-то слишком хорошо понимали, что означают такие инъекции. Многим повезло, что этого эсэсовца никто не обучал вводить лекарство в вену, и поэтому от него погибли только две девочки. Сперва они онемели, не могли сказать ни слова, а через несколько часов потеряли сознание и умерли.

И еще: похоже на то, что обершарфюреру не выдали достаточного количества этой жидкости для инъекций, потому что ему удалось уколоть всего лишь около пятидесяти женщин. Но днем он вернулся в наши бараки с двумя штурмовиками и потребовал, чтобы все, кто хоть как-то мог двигаться, вышли из бараков. Это было жуткое зрелище: сотня иссохших от голода, полуодетых, босых женщин, идущих прямо по снегу. Многие из них завернулись в свои одеяла. У них оставалось одно простое желание: никогда больше не испытывать боль. На их исхудалых лицах с запавшими глазами не было и тени страха, все они понимали, что происходит, понимали, что их ждет, тем более что именно этого они ожидали последние четыре месяца. Зато теперь больше не будет голода, холода, не будет ран, вшей и чесотки.

– Вы что же, ничего не знали? Не понимали, что русские наступают и вот-вот будут здесь? У вас не было никакой возможности спрятаться? Вы просто сидели и ждали, пока эти трое эсэсовцев явятся, чтобы убить вас? – заговорил Альфонсо, неистовый испанец, сражавшийся в Гражданской войне на стороне республиканцев. Он словно бы вновь сражался ради жизни; он швырял слова к ее ногам, как бы протестуя против немыслимой трусости.

Рошье улыбнулась его горячности:

– О, некоторые успели убежать, но большинство из нас смертельно устали, с трудом стояли на ногах и не могли передвигаться. Нет, смерть вовсе не была нам врагом, мы ждали ее как освобождение от мук. Венгерская девочка, ее звали Юдит, остановилась и расплакалась. И эсэсовец ударил ее в грудь:

– Нечего реветь, глупая гусыня!

– Что вы собираетесь с нами сделать, Оша?

– Я собираюсь всех вас убить.

– Но мне так хотелось увидеть своих маму и папу!

– Так не волнуйся, ты их увидишь, но только там, в ином мире.

Солдаты погнали нас вперед. Медленно, шаг за шагом, иногда поддерживая, иногда подталкивая друг друга, мы двинулись в путь. Они вели нас к противотанковому рву, который мы же сами и выкопали всего несколько дней назад. Ров был в трехстах метрах от барака. Дорога туда заняла у нас почти полчаса. Если кто-то из нас пытался сбежать, Оша обычно без труда возвращал беглеца назад, и