– Завтра? Завтра – это…

Он поймал недоумение в её взгляде и вспомнил: конечно, будущее, которого не существует. Они не понимают будущего, не знают его. Она не может даже подумать о том, что будет завтра.

– Чёрт. Я забыл. Прости.

– Завтра – это… – повторила она, настаивая на объяснении.

– Ладно, не парься. Проехали.

– Я хочу понимать, что тебя пугает. Завтра – это…

– Забудь, правда. – Он чувствовал, что не хочет сейчас ничего объяснять. – Завтра – это то, чего нет.

– Но ты его боишься? Того, чего нет?

В её голосе звучало недоумение: она действительно не понимала, как можно этого бояться.

И Рома понял, что не понимает тоже. И почувствовал себя дураком.

– Не так. Не совсем так. Но это всё… Давай не будем об этом, ладно? Не надо. Не сейчас.

Она продолжала смотреть прямо, но уже не ждала ответа. Не надо, значит, не надо. Рома почувствовал, что порой очень хорошо, когда всё вот так просто.

Он улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ.

– Яичницу будешь? – спросил и поцеловал эти улыбающиеся губы.

На следующий день, как и обещал Тёмычу, он отправился на работу.

Сделать это было сложно. Он даже не предполагал, что это дастся так тяжело.

За это время он привык к гостье, она стала частью его самого, а всё остальное отдалилось. И всё же гостья была именно гостья, ей совершенно нечем было заняться в его доме, и он мучительно пытался придумать, как её оставить одну, без него, что она станет делать, и как сделать так, чтобы она не скучала. Ничего не подходило. Компьютер, книги, диски – всё это было для неё только вещами, она их не понимала.

Он отключил газ. Прошёлся по всему дому и показал, как включать свет. Сто раз корил себя за то, что не вставил за неделю стекло в окно, первый же этаж – заходи кто хошь. Но больше всего он боялся не за неё, он помнил, что она сможет за себя постоять, – он боялся, что ей станет скучно и она уйдёт. Он вернётся вечером, а её нет, и где искать – совершенно неизвестно. Одна эта мысль выводила его из себя, делала беспомощным и потерянным, так что он снова принимался бегать по дому, показывая ей всё и рассказывая, и пытался придумать, чем бы занять её на день.

Гостья внимательно слушала, следуя за ним, смотрела серьёзно. Она не пыталась его успокоить, заверить, что всё будет хорошо и переживать не из-за чего, а как будто верила ему – если нервничает, значит, есть причина. В её глазах было столько доверия, что Рома не мог в них смотреть.

Наконец надо было уходить. Он остановился в дверях и посмотрел на неё.

– Всё будет хорошо, – сказал, браво улыбаясь, хотя на душе скреблись кошки. Она поглядела прямо, и он понял, что всё это время волнуется не за неё – за себя. Потому что это он покидал тот сложившийся за неделю уютный, утробный мир, в котором ему ничего не угрожало. Для неё же ничего не менялось. – Помнишь, как я объяснял: смотри на часы. Когда стрелка останавливается на семи, я прихожу. Поняла? Запомнила?

Он мучительно учился говорить на её языке. Переводить будущее в настоящее, чтобы ей было понятно. Она кивнула. В коридор вышел Гренобыч, подняв хвост, отёрся о её ногу и сел.

– Кот, под твою ответственность, – кинул ему Рома. – Смотри, чтобы всё… ну, хорошо, короче.

Гренобыч вздохнул и отвернулся. Кажется, он считал Рому истеричкой. Но Роме было сейчас всё равно. Он нажал на ручку двери и снова обернулся. Что бы он сейчас сделал, чтобы никуда не уходить!

– Всё – будет? – хорошо? – сказала она неуверенно, будто проверяя каждое слово, которое ничего для неё не значило.

Он улыбнулся и кивнул. Тёплая нежность омыла сердце.

Только не рассказывай. Никому. Никогда.

Да он и не собирался. Такого всё равно не расскажешь.

Нажал на ручку и вышел из дома – впервые за целую неделю.

Первое, что его поразило, – это запахи. Пахло сильно, резко и всем подряд. И он с удивлением понял, что это не на улице что-то произошло, отчего вдруг так сильно воняет, это он стал узнавать запахи, отличать их один от другого. Ничем необычным не пахло: вот здесь завял и подгнивает у корня лопух, на углу дома пролили машинную жидкость – несёт тяжело, с призвуками железа и серы. У соседей варили мясной бульон, пахнет даже здесь, а в киоск на углу привезли каких-то печенек – Рома учуял это и понял, что грохнется сейчас в обморок: он же неделю ничего не ел, не считая вчерашней яичницы.

Добежал до киоска рысью, склонился к окошку.

– Печенье свежее какое есть? Овсяное? – добавил, потому что возле киоска сомнения не оставалось: да, именно овсяное.

Продавщица с удивлением подняла на него глаза. Она знала его, как и всех в их закутке, но как её зовут, он никогда не спрашивал, и она его тоже.

– Видел, что ли? Полчаса как приехало. Сколько тебе? Килограмм?

– Нет, давайте вон тот пакет. И сыру ещё. Ага, костромского. Что ещё есть? Попить чего-нибудь.

– Пива?

– Нет, попить. Вон, минералку дайте.

Продавщица выставила всё на прилавок и, пока он дрожащими руками расплачивался и забирал своё богатство, смотрела с неприязненным любопытством и высокомерной ухмылкой.

– Что-то не видно тебя давно. Или уезжал?

– Дела были, дела, – бросил Рома суетливо, пятясь и мечтая только о печенье с сыром.

– Знаем мы эти ваши дела. Начнёте заливать зенки – вот и все дела, – презрительно скривилась она, закрывая окошко.

У Ромы даже голод отшибло. Он остановился и обернулся на киоск. Нет, сказать она это не могла. Точнее, он бы уже не мог это услышать. Она это подумала, подумала в последний момент, и он это заметил.

Вот почему она на него так глядела, вот что померещилось ей в его недельном отсутствии, в алчущем виде, зверском голоде и дрожащих руках.

Его шарахнуло ненавистью. Она ударила по нервам так, что потемнело в глазах. Какое право она, эта тётка, которая безвылазно сидит в своей коробке, заставленной дешёвой жратвой, которую он в лицо-то почти не видит в узком окошке и вряд ли узнает на улице, которая ничего не знает про него, про его жизнь, не понимает и даже не интересуется, – какое имеет право она судить о нём?

Он швырнул продукты на землю, обогнул киоск и с размаху шарахнул дверь ногой. Раздался неприятный металлическим скрежет, похоже, он сорвал щеколду, дверь подалась. Из киоска пахнул сильно, прело – прокисшей обувью и мокрыми ногами. Тётка сидела на стуле, в горах коробок и при его появлении коротко вскрикнула. На лице её отразился ужас, Рома увидел, что лица у неё, в сущности, нет – набор масок, которые она привыкла менять по ситуации, а вот сейчас от настоящего испуга маски сломались, и проступало из-под них что-то белое, неопределённое, как тесто – её настоящее лицо.