Стоя в дверях, он долго жал мне руку. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, каким-то образом выразить свою благодарность и восхищение, и те полминуты, что я надевал пальто и шел к выходу, я лихорадочно пытался придумать подходящую формулировку, но и на этот раз не нашел нужных слов.

Прошло два-три месяца, я то и дело поглядывал на рецепт с 10-миллиграммовой дозировкой, тот самый, что позволил бы мне отказаться от капторикса; а еще я поглядывал на листок А4 с номерами трех эскорт-герл; но ничего не предпринимал, только телевизор смотрел. Я включал его, вернувшись с прогулки, в двенадцать с чем-то и, в принципе, никогда полностью не выключал, телевизор был оснащен энергосберегающим экодатчиком, который каждый час требовал нажимать на ОК, я и нажимал каждый час, пока сон не приносил мне временное облегчение. Я включал его снова в начале девятого утра, вне всякого сомнения, утренние политические дебаты помогали мне умыться, я покривил бы душой, сказав, что понимал все, что там говорилось, я вечно путаю «Вперед, Республику!» и «Непокоренную Францию»[40], чем-то они похожи, дело в том, что от обоих названий веет почти нестерпимой молодцеватостью, но, собственно, именно это мне и помогало: вместо того чтобы сразу приложиться к бутылке «Гран Марнье», я намыливал перчаткой тело и вскоре был уже готов выйти на ежедневный променад.

Остальные программы были еще менее внятными, я тихо пьянел, перескакивал, не злоупотребляя, с одного канала на другой, и не мог отделаться от ощущения, что везде шли сплошь кулинарные передачи, кулинарные передачи вообще страшно расплодились, тогда как эротика постепенно исчезала с экрана. Франция, а может, и весь Запад в целом несомненно, скатывался назад к оральной стадии, если использовать выражение австрийского фигляра. Я, очевидно, шел по тому же пути, медленно толстел, и перспективы сексуальной жизни становились все более расплывчатыми. В этом я был далеко не одинок, наверняка где-то еще остались ебари и давалки, но это занятие превратилось в хобби, в специфическое хобби для избранных, в привилегию элиты (той элиты, к которой – мелькнула у меня мысль как-то утром в «О’Жюле», и, видимо, тогда я в последний раз вспомнил о ней – принадлежала Юдзу), мы в каком-то смысле вернулись в восемнадцатый век, когда либертинаж был уделом аристократии в широком смысле слова, в которой смешались происхождение, красота и богатство.

Ну, еще остались, наверное, молодые люди, отдельные молодые люди, уже в силу своей юности принадлежащие к аристократии красоты, они пока еще верили во все это, но им долго не продержаться, от двух до пяти лет, уж точно никак не больше десяти; уже было начало июня, и каждое утро, заходя в кафе, я вынужден был признать очевидное: юные девицы вообще не виноваты, юные девицы никуда не делись, а вот тридцатилетние и сорокалетние в большинстве своем махнули на себя рукой, «шикарная сексуальная парижанка» отошла в область преданий; в общем, учитывая исчезновение западного либидо, девушки, ведомые, надо думать, неудержимым гормональным порывом, упорно напоминали мужчинам о необходимости продолжения рода; нет, положа руку на сердце, их не в чем было упрекнуть: сидя за столиками в «О’Жюле», в нескольких метрах от меня, они в нужный момент закидывали ногу на ногу, иногда мило гримасничали, ели, облизывая пальцы, фисташково-ванильное мороженое из вафельного рожка, в общем, честно выполняли свою работу по эротизации жизни, да, они никуда не делись, делся я, меня там больше не было, ни для них, ни для кого-либо другого, и возвращаться я не собирался.

Ранним вечером, приблизительно к началу «Вопросов для чемпиона», меня вдруг настиг мучительный приступ жалости к себе. Я подумал о докторе Азоте, интересно, он со всеми пациентами так себя ведет, этого я не знал, но если да, то он просто святой, и еще я подумал об Эмерике, но теперь все изменилось, я уже на самом деле состарился, я не приглашу доктора Азота послушать вместе пластинки, никакой дружбы между нами не возникнет, время человеческих отношений миновало, во всяком случае для меня.

Вот в таком стабильном, хоть и мрачном расположении духа я пребывал, когда дежурная сообщила мне неприятную новость.

Это произошло в понедельник утром, когда я собрался, как обычно, пойти в «О’Жюль», я даже слегка хорохорился, испытывая чуть ли не радость оттого, что начинается новая неделя, но тут девушка за стойкой администратора остановила меня робким «месье»… Она должна мне сообщить, обязана мне сообщить, вынуждена с прискорбием мне сообщить, что отель вскоре станет доступен только для некурящих, таковы новые стандарты, решение принято на уровне компании «Меркюр», и уклониться уже никак не выйдет.

– Вот досада, – сказал я, – придется мне купить квартиру, но даже если я куплю первую попавшуюся, на оформление уйдет много времени, теперь столько всего надо проверять – от энергоэффективности до парниковых газов и так далее, короче, пройдет по меньшей мере два или три месяца, прежде чем я смогу переехать.

Она озадаченно посмотрела на меня, будто недопоняла, и решила уточнить: я собираюсь купить квартиру, потому что не могу больше жить в отеле, да? Все так плохо?

Ну да, все так плохо, что еще я мог ей ответить? Бывают моменты в жизни, когда чувство стыда пасует, на него просто не хватает сил. Все так плохо. Она смотрела мне прямо в глаза, я видел по ее лицу, как растет в ней сострадание, медленно искажая ее черты, я только надеялся, что она хотя бы не заплачет, какая все-таки милая девушка, наверняка ее бойфренд с ней счастлив, но что она могла поделать? Что вообще мы все, вместе взятые, можем поделать с чем бы то ни было?

Она сказала, что поговорит с начальством, поговорит сегодня же утром, она уверена, что найдется выход из положения. Уходя, я в знак дружбы одарил ее радужной улыбкой, очень, кстати, искренней улыбкой, пытаясь без зазрения совести произвести впечатление героического оптимиста – все образуется, я что-нибудь придумаю. Как же, ничего не образуется, ничего я не придумаю, и мне это было прекрасно известно.

Я смотрел, как Жерар Депардье восторгается изготовлением деревенской колбасы в Апулии, когда меня вызвал к себе вышеупомянутый начальник. Его внешность меня удивила, он был похож на Бернара Кушнера, ну или просто на среднестатистического врача без границ, гораздо больше, чем на управляющего отелем «Меркюр» – ума не приложу, каким образом его повседневная деятельность могла способствовать появлению таких глубоких мимических морщин и загара. По выходным он, очевидно, занимался экстремальным трекингом в агрессивной среде, это единственное объяснение. Он поздоровался, закурив «Житан», и предложил сигарету мне.

– Одри обрисовала мне вашу ситуацию… – начал он.

Итак, ее звали Одри. Казалось, ему не по себе в моем присутствии, он изо всех сил старался не встречаться со мной глазами, оно и понятно – никогда не знаешь, как общаться с обреченным человеком, то есть мужчины никогда не знают, у женщин иногда получается, да и то не часто.