угадал ее нежную душу, понял, полюбил ее и, конечно, первый признался ей… Я уверена, что самой Лизавете, как женщине, крестьянке, подобная мысль не могла бы прийти и в голову; и он заговорил с нею о своей любви, прекрасно зная, с кем говорит, и без труда получил ее взаимность. Этот развитой человек поступал подло, вполне сознавая, что делает подлость; он, барин, отнял у своего мужика единственное существо, которое было дорого и мило его же крепостному; радость его жизни, его любовь, его жену. Это, по-вашему, нравственно?

– Но что же было ему делать, если он ее любил?

– Он должен был любить ее сколько хотел, но издали, никогда не говоря ей о своем чувстве; он должен был бежать от нее, вырвав с корнем эту страсть…

– Нельзя требовать невозможного. Человек не в силах преодолеть себя, свою любовь. Вот ты не испытала этого чувства, и поэтому судишь так строго…

– Я не столько строго сужу, сколько возмущаюсь тем, что вы находите это нравственным. Ну, скажите, если бы вам пришлось быть в подобном положении, вы отняли бы жену у мужа?

– Если она меня полюбит, отчего же? Она оставит мужа, и придет ко мне, и это будет вполне нравственно.

– Значит, несчастный муж, если он любит свою жену, останется…

– Ни при чем, – хладнокровно перебил меня Петя. – Она меня любит, и я ее люблю; так и должно быть, это хорошо и нравственно.

– А долг, а честь, а совесть? – этот невидимый закон, который ужаснее всех? – хотелось мне воскликнуть, но… я только пожала плечами. Если у человека понятие о чести и нравственности искажено до такой степени – бесполезно говорить с ним…

– Далее спорить, Петя, бесполезно, – тихо сказала я. – Ведь вы не можете уже теперь иметь правильного понятия о том, что честно и нравственно… не можете рассуждать правильно (я удивилась, как спокойно сказала я эти слова, ясно намекавшие на то, что причиняло мне такое суждение)… Он понял мой намек:

– Да, мои взгляды несколько иные… – и он, не смущаясь, смотрел на меня… Я даже не шевельнулась.

Удивительно! почему же я так хладнокровно отношусь теперь к нему? Это не было то мое прежнее, пассивное состояние, – это было здоровое спокойствие, ровное состояние духа. Почему же? – Не могу себе ответить. Но я чувствую себя очень хорошо: точно прежде ничего и не было… На днях я опять увижу Петю… и снова удивляюсь на самое себя: буду такая же, как и в этот раз…

21 мая. Да, такая же… Сижу себе в зале, он напротив меня, я молчу, и, вероятно, мое лицо приняло грустное выражение, потому что Петя спросил:

– Что с тобой? От чего ты такая? – Привыкнув видеть меня всегда оживленной, все убеждены, что я не могу быть иной.

– Сегодня мне было скучно, и я устала от немецких переводов…

– Ты сейчас можешь заплакать…

– Было бы отчего! – равнодушно ответила я, чувствуя, что во мне что-то вдруг поднялось… Это скоро прошло…

28 мая. Вчера послала документы на курсы. Нет у меня позволения родителей, нет и свидетельства о безбедном существовании, и вся надежда теперь только в том, что директор примет во внимание мое близкое совершеннолетие. Но… сомнения берут верх, иногда мне кажется, что кто-нибудь посоветует маме воспользоваться своим правом попечительницы и потребовать мои бумаги обратно… Я в отчаянии от этого подозрения!

Читаю теперь «Психологию» Гефтинга; там разбираются различные душевные состояния, между прочим страх и надежда. Два противоположных чувства не могут одновременно уживаться в душе; одно исключает другое, и потом это другое в свою очередь берет верх и вытесняет первое. Вот в подобном же положении нахожусь я теперь… Положим, я могу не бояться: давно уже решено, что последний исход – ехать за границу. M-lle Noyer даст мне рекомендательные письма к своим друзьям и знакомым, поможет устроиться в Швейцарии. Но ехать туда – значит порвать надолго все сношения с семьею, родными. Кроме того, у меня нет никакой научной подготовки, а я не имею понятия о курсах тамошних университетов, тех факультетов, которые открыты для женщин. Медицина, изучением которой больше всего занимаются студентки в Швейцарии, меня вовсе не интересует; к математическим наукам я испытываю ужас и полнейшее отвращение (еще с детства). Если возможно – я непременно поступила бы на юридический факультет и по окончании образования занялась адвокатурою; я желаю быть защитницей угнетенных и бедных, работать из чистой, бескорыстной любви к истине и справедливости. Но ведь это мечты, потому что женщина лишена таких прав. Разве в России мыслимо выступить на адвокатское поприще? – Пока – нет и нет… Меня также интересуют и науки о человеке, науки исторические, философия, литература, которые преподаются на историко-филологическом факультете. Следовательно, раз двери суда закрыты для женщин-адвокатов, – я выбираю его.

29 мая. Сестра сказала мне, что ей едва ли придется поступить на курсы, потому что В. будет ее мужем. Так как я была убеждена, что их брак будет на время фиктивным, то с удивлением спросила ее:

– Почему ты так думаешь?

– Это же видно из его письма: он пишет о поцелуях…

– Ну, так что же? Он хочет сделать тебя своею женою, – спокойно заметила я.

– Как? да неужели же ты не знаешь, что это и есть настоящий брак? Разве ты не понимаешь, что если он будет меня целовать, то это и значит, что мы сделаемся настоящим мужем и женою…

Широко раскрыв глаза и не веря своим ушам, слушаю я Валю. 18-летняя девочка, читавшая все прелести Золя, Мопассана и других, им подобных, «Крейцерову сонату», горячо рассуждавшая о нравственности и уверявшая меня, что она уже давно «все знает», – эта девушка, дав слово В., – не знала… что такое брак! Иногда я заговаривала с ней по поводу читаемых романов, и моя сестрица всегда так горячо и авторитетно рассуждала, так свободно употребляла слова, относящиеся к самой сути дела, что мне и в голову не могла прийти подобная мысль. И вдруг, случайно, почти накануне свадьбы, я узнаю от нее, что она еще невинный младенец, что она… не понимает и не знает ничего.

– Валя, послушай, ну вот мы с тобой читали, иногда говорили об этом… Как же ты понимаешь?

– Конечно, так, что они целуются… от этого родятся дети, – точно ты не знаешь, – даже с досадой ответила сестра. Я улыбнулась.

– Что же ты смеешься? разве есть еще что-нибудь? разве это не все? Мне одна мысль о поцелуях противна, а вот ты смеешься. Какую же гадость ты еще знаешь? –