— Проходите, — предложил Альберто Хольм и Йельму и продолжил, хотя и с акцентом, на правильном шведском. — Мы входим в святая святых.

Они вошли в маленькое темное подсобное помещение с элегантной стереоустановкой в самом его центре.

— Знаете ли вы, что Хорхе — один из самых лучших шведско-чилийских джаз-басистов? — спросил Альберто из темноты.

— Esto son chorradas![50]— бодро ответил Чавес, входя следом за ним.

— Правда-правда, — громко рассмеялся Альберто. — Можно мне кассету?

Черстин Хольм вошла в комнату последней. Она держала в руках три диска, но все же ей наконец удалось вытащить из сумочки кассету.

— Вы вот так просто оставляете без присмотра торговый зал? — спросила она, протягивая кассету Аль-берто.

— У меня никто не ворует, — мрачно ответил тот и вставил кассету в стереосистему. Зазвучало окончание «Мистериозо». — Довольно плохое качество записи, — заметил Альберто. — Переписывалось два, а то и три раза. Едва ли с CD-диска. Нет характерных отметок. Вероятно, оригиналом была классическая катушка пятидесятых годов.

— Вот сейчас, — сказал Чавес, когда послышались аплодисменты и восторженные возгласы. Началась потрясающая импровизация. Они увидели, что лицо Альберто просияло.

— А-а-а, — протянул он и произнес какую-то длинную фразу на испанском.

— А по-шведски? — сказал Чавес.

— Простите. Это очень, очень необычно. Даже у меня такого нет. Подождите, я должен хорошенько вслушаться.

Три минуты, не больше, звучал этот хаос. Под конец он стал чуть более упорядоченным. Было похоже, что голоса музыки обрели друг друга и смогли создать некую форму. Даже Йельм как завороженный слушал эти атакующие друг друга пируэты, эти то противоборствующие, то объединяющиеся и тонущие один в другом пассажи. Три очень насыщенных минуты прошли.

Альберто откашлялся и остановил запись.

— «Мистериозо» записывалось продюсером и фанатом Монка Оррином Кипньюсом и инженером аудиозаписи Рэем Фоулером в волшебную ночь седьмого августа 1958 года в «Файв Спот Кафе» в Нью-Йорке. На диске, выпущенном после смерти Монка, Кипньюс добавил две композиции, записанные в Риверсайде девятого июля. Но мы с вами слышали что-то другое. Скорее всего это связано с историей, которую я знаю только по слухам. Возможно, этот фрагмент был записан, когда Рэй Фоулер напился и заснул, забыв выключить магнитофон. Но, может быть, это только легенда. Эта импровизация впоследствии получила название «Risky», то есть «Рискованная», так это будет по-шведски? Arriesgado,[51]Хорхе! Ни Кипньюс, ни Монк даже не думали вставлять ее в диск, и поэтому ее нет и в сборнике «The Complete Riverside Recordings». Она была как раз из тех вещиц, которые кажутся волшебными при рождении, но после очень быстро умирают. Так они сами полагали. Однако раз вы ее слышите, они ошибались. Кто-то разыскал эту запись и скопировал ее.

— Значит, до вас доходили какие-то слухи? — спросил Йельм. — Когда и какие именно?

— Однажды в конце восьмидесятых мне предложили купить копию этой записи. Это был американский джазовый музыкант, живущий в Швеции. Но он хотел тысячу долларов. Поэтому мы не сторговались.

— Кто это был? — спросил Чавес.

— Ты его знаешь. Ты даже чуть было не сыграл с ним вместе несколько лет назад. Джим Барт Ричардс.

— Тенор-саксофонист?

— Ну да. White Jim.[52]Самый белокожий из всех джазовых музыкантов, которых я когда-либо видел. Чем-то похожий на Джонни Винтера. Он остался в Швеции. В самой лучшей лечебнице, как он сказал мне, когда я встретился с ним несколько лет назад. Ему приходится проходить детоксикацию чуть не каждый месяц. А затем он опять берется за старое. Я не знаю, играет ли он где-нибудь сейчас или лежит в больнице.

Они поблагодарили Альберто, забрали кассету и собрались уходить. Но Альберто добавил из темноты:

— Копия записи в обмен на эти диски.

Черстин Хольм взглянула на диски с григорианской музыкой, которые она держала в руках. Она совсем забыла про них.

— Сколько времени это займет? — спросил Чавес, опередив протесты Йельма.

Альберто рассмеялся и нажал на кнопку. Из щели стереосистемы выскочила кассета.

— Я уже скопировал, — пояснил он с широкой улыбкой.

У Джима Барта Ричардса действительно была такая белая кожа, какой Йельм никогда не видел. Они застали его довольно трезвым в стильной однокомнатной квартире в Старом городе. Ему было около пятидесяти, и волосы у него были такие же белые, как и кожа. Он лежал в шортах и футболке на матрасе на полу.

— Вы наверняка слышали о новом направлении в американском джазе, — сказал Чавес. — Анти-саморазрушительном. Братья Марсалис и другие более радикальные ребята. Не думаете ли вы, что настала пора сдать в архив этот миф об аутсайдерах?

— Традиционалисты! — изрыгнул из себя Белый Джим на своем американском шведском. — Думают, что можно создавать музыку, зазубрив всю музыкальную историю. Как будто это школьный предмет. Where does their fucking pain come from! Books? Fucking mother’s boys! Those who talk don’t know, those who know don’t talk.[53]

Йельм и Хольм обменялись быстрыми взглядами.

— Они создают новое, познавая все, — настаивал Чавес. — Это не так уж странно. Они знают каждый риф, каждый маленький пассаж, каждый маленький фрагмент в истории джаза. Именно оттуда они черпают ту силу и ту боль, которая им необходима. Они могут пользоваться вашими достижениями, не повторяя ваших ошибок. Это совершенно новый подход к искусству!

— Это очень старый подход к искусству! — сказал Ричард со сдерживаемым бешенством. — Как раз такой, от которого нам только что удалось избавиться. А вы хотите нас вернуть в эту чертову эру повторений! Я рад, что вы никогда не играли со мной, Хорхе!

— Это вы повторяете сами себя, потому что не знаете истории! Вы думаете, будто создаете новое, потому что накачаны наркотиками настолько, что не видите, что все это уже было создано. Ваше уникальное самовыражение — это просто длинная череда дурацких повторов, самообман худшего сорта. Единственный способ на самом деле создать что-то новое состоит в том, чтобы изучить все, что уже было создано. Только после этого можно говорить о начале нового. О новой эре в истории. Но такой эре, которая содержит в себе все прошлые.

— Теоретическая болтовня! — отмахнулся Белый Джим и нюхнул кокаина. — All the pain comes from in here![54]— И он ударил себя в костлявую грудь, каждое ребро которой явственно проступало под грязной футболкой. — Звучит сомнительно. You can never replace the direct feeling![55]