Он видел это уже много раз.

А когда врываются аплодисменты, наступает время нокаута. Публика перешептывается, фортепиано умолкает. И — удар. Зубы темноты выбиты, язык мешает их во рту, словно кашу. Вот так.

Фортепиано начинает свои неловкие пассажи. Затем раскрепощается. Звуки все более свободны, все более прекрасны. Сейчас он уверен в том, что они прекрасны. Он целится в лежащую на полу темноту. Бьет раз, два, три, четыре раза. Фортепиано неуверенно поет.

Темноты больше нет.

Басы исчезают. Снова фотрепиано. Как в самом начале.

Человек наносит пятый удар, когда в прихожей хлопает дверь.

— Папа? — слышится девичий голос.

Человек падает на пол и лежит неподвижно. Как в начале.

Его уже нет в комнате, его уже нет в доме, его уже нет в саду.

Он уже так далеко, что не слышит душераздирающего крика.

От него он и бежал.

Гуннар Нюберг вскочил со своей двуспальной кровати в трехкомнатной квартире района Нака. Вигго Нурландер откинул одеяло на простой складной кровати в трехкомнатной квартире на Банергатан. Черстин Хольм заставила себя встать с матраса на полу в маленькой квартирке бывшей невесты бывшего жениха в Брандбергене. Хорхе Чавес пришел в себя на откидном кухонном столике в своей комнате (полный пансион, угол Бергсгатан и Шеелегатан), где он заснул с бокалом вина в руках, упав лицом в тарелку с остатками ужина. Арто Сёдерстедт поднялся со своего кресла в квартире на Агнегатан и отложил в сторону очки. А Пауль Йельм подскочил дома в Норсборге на своей неуютно просторной двуспальной кровати.

Ян-Улов Хультин был раздосадован. Он поджидал их на кухне дома в Рёсунда, Сальтшёбаден.

Последним из всех явился Чавес, который выглядел бессовестно свежо, ночной цветок посреди черной, как смоль, майской темноты.

— Черт возьми, ты что там, душ принимал? — спросил его Йельм, держа в руках большую кружку кофе.

— Да ладно тебе, — коротко ответил Чавес. — О’кей, так кто он?

— Уже подсмотрел?

— Выглядит все как обычно. Технический отдел на подходе?

— Я позвонил вам до того, как вызвать техников, — сказал Хультин, — в том числе и для того, чтобы вы могли увидеть все в нетронутом виде. Конечно, два выстрела в голову?

Двое кивнули.

— Пули остались в стене, — сказал Сёдерстедт.

Хультин кивнул и продолжил:

— Так-так, здесь нам придется расстараться. Это элита другого рода. Его зовут Энар Брандберг, он депутат риксдага[48]последнего созыва, а до того был генеральным директором одной государственной конторы.

— Общественного директороского фонда, — подхватил Сёдерстедт. — Это не совсем государственное предприятие, но, в общем и целом, почти государственное. Затем он стал депутатом парламента от Народной партии.

Хультин бросил на Сёдерстедта косой взгляд и продолжил:

— Дочь Хелена Брандберг, восемнадцати лет, пришла домой в самом начале первого и услышала в гостиной джазовую музыку, что ее очень удивило, потому что ее отец вообще никогда не слушал музыку. Она вошла в гостиную, увидела развевающиеся занавески и открытое окно, а за ним черную неясную фигуру человека, который промчался по газону и выбежал на улицу. Девушка подошла к стереосистеме и механически выключила ее. Только после этого она заметила лежавшего на полу отца и закричала так, что соседи были здесь уже через несколько минут, это семья Хёрнлундов, у которых есть дочь, она ровесница Хелены и ее близкая подруга. Хелена Брандберг пережила сильнейший шок, было очень трудно добиться от нее показаний, поэтому я в основном опираюсь на слова второстепенных свидетелей, Хёрнлундов. Поскольку у Хелены нет матери, она умерла год назад от рака, семья Хёрнлундов сопроводила Хелену в больницу. Я выходил на улицу и осматривал землю вокруг дома; кажется, на газоне остался след ботинка.

— Конец бесследности, — заметил Чавес.

— Эринии обретают плоть, — проговорил Йельм.

Все некоторое время смотрели на него. Сёдерстедт поднял левую бровь и собрался что-то сказать. Но передумал.

— О’кей, — подытожил по обыкновению Хультин. — На этот раз у нас есть две пули в стене и отпечаток ботинка. Но прежде всего у нас есть кассета.

— Кассета? — переспросил Йельм.

— Музыка, джаз. В магнитофоне находится кассета, которая, без сомнения, принадлежит убийце. Во всяком случае, не Брандбергу. Ни отец, ни дочь не слушали джаз, а магнитофон был включен, когда дочь вернулась и убийца был еще в комнате. По-видимому, у нашего неуловимого друга существует привычка, которой он всегда следует — после убийства он садится на диван и слушает джаз. Поскольку Хелена остановила кассету, мы точно знаем, о какой композиции идет речь, а раз в нашей группе есть двое, интересующиеся музыкой, то я подумал, что мы можем прямо сейчас послушать, что это за запись. Именно поэтому я тянул с вызовом техников. У нас есть где-то двадцать минут до того, как нас попросят очистить помещение.

— Я мало знаю джаз, — признался Гуннар Нюберг. Они вошли в гостиную и перешагнули через лежащий на полу труп. Надев резиновую перчатку, Хультин отмотал кассету на начало. Уже после трех-четырех первых фортепианных аккордов, еще до перебора клавиш, двое из «Группы А» хором воскликнули:

— «Мистериозо!»

Черстин Хольм и Хорхе Чавес с удивлением посмотрели друг на друга.

Хультин остановил запись.

— По одному, — спокойно распорядился Хультин, удачно проигнорировав тот факт, что двое из семи членов «Группы А» могут и ошибаться.

— Это классика джаза, — сказал Чавес после того, как Хольм кивнула ему. — Квартет Телониуса Монка. Монк на фортепиано, Джонни Гриффин на тенор-саксофоне, Ахмед Абдул Малик на басах, а на ударных… как его там?

— Рой Хайнз, — подсказала Черстин Хольм.

— Да, именно он, — согласился Хорхе. — По этой композиции и диск был назван «Мистериозо», она идет седьмой и последней, насколько я помню. Длиной в десять-одиннадцать минут. Изумительная игра Гриффина и маэстро Монка за роялем. И как обычно, сам же Монк ее и написал. Ну, что еще добавить?

Черстин Хольм проговорила:

— Все композиции на этом диске записаны волшебным вечером лета 1958 года в классическом джазовом клубе «Файв Спот Кафе» в Нью-Йорке. На CD-диске добавили две композиции, записанные на более раннем концерте тем же летом. Первая из них — тоже прекрасный образец джаза — называется «Около полуночи». Мы услышим, делал ли наш убийца запись с CD-диска или оригинальной пластинки. Если с CD, то «Около полуночи» будет идти сразу за «Мистериозо».

Она промотала кассету до заключительных фортепианных и саксофонных пассажей из «Мистериозо». После аплодисментов и свиста послышалась новая композиция, гораздо более хаотичная, экстатическая, словно бы созданная в приступе очень странного вдохновения. «Как будто и не музыка вовсе», — подумал не слишком сведущий в джазе Йельм. Саксофон и фортепиано точно поддразнивали друг друга, создавая то ли шедевр, то ли хаос. Йельм не мог понять.