— А в чем дело? — спросил Бергстрём и поднял очки на лоб.

— Когда ей было шестнадцать, она работала кедди в гольф-клубе в Кевинге. Вы это помните?

Густен Бергстрём слабо кивнул.

— Она когда-нибудь рассказывала вам о своей работе? — спросил Йельм.

— Нет, — вздохнул Бергстрём. Казалось, будто внутри у него что-то надломилось.

— Совсем не рассказывала?

Бергстрём впервые посмотрел инспектору в глаза. Каждый из них хотел услышать что-то от другого.

— А в чем, собственно, дело? — снова спросил Бергстрём. — Моя сестра умерла два года назад. Почему вы сейчас пришли ко мне и спрашиваете о ней? Я только что привык к мысли, что она умерла. Покинула меня навсегда.

— Осенью девяностого года ее уволили из гольф-клуба. Вы это помните?

— Я получил очень странный ответ на свой вопрос, — измученным голосом сказал Бергстрём.

— Я тоже, — ответил Йельм. — Однако по правилам вопросы сейчас задаю я.

Бергстрём глубоко вздохнул с таким видом, словно у него вскрывались старые раны и он ждал, что вот-вот выступит гной.

— Да-да, я помню. Сезон заканчивался, поле для гольфа должно было вот-вот закрыться на зиму. Но она еще ходила в школу, так что никакой катастрофы в том, что она потеряла сезонную работу, не было.

— А вы ничего не помните из того, что она рассказывала о работе в гольф-клубе?

— Она получила это место благодаря подружке, не помню, как ее звали. Честно говоря, я не чувствовал себя дома в Дандерюде. Я никого там не знал. И она тоже не знала. Это было не очень счастливое время. Совсем не счастливое.

— Сразу после этого она в третий раз попыталась покончить с собой, не так ли?

— Вы действительно очень тактичны, — с тяжелым вздохом ответил Бергстрём. — Да, пыталась. Она вскрыла вены, ни до, ни после она так не делала. Когда ей удалось-таки убить себя, она наглоталась альведона. Представьте себе, достаточно запить упаковку альведона спиртом, чтобы отключить печень и почки. Лотта знала об этом. Никаких инсценировок, намеков, холостых выстрелов, призывов на помощь и прочей ерунды. Она действительно все семь раз пыталась покончить с собой. Как будто она была доставлена сюда… по ошибке. Как будто она вообще не должна была родиться. Как будто в накладной был неправильный адрес.

— А вы знаете почему?

— Я ничего не знаю и ничего не понимаю, — почти беззвучно произнес Бергстрём. — Я ничего не понимаю и никогда не пойму.

— Вы слышали об убийствах трех бизнесменов здесь, в Стокгольме?

Бергстрём был мыслями где-то в другом месте. Потребовалось некоторое время, чтобы он понял вопрос.

— В каком-то смысле это неизбежность.

— Это вы их убили?

Густен Бергстрём удивленно посмотрел на него. Затем в его взгляде зажегся странный огонек, как будто дух жизни дохнул в его чахлые легкие. «Дух бодр, плоть же немощна»,[47]— кощунственно подумал Йельм.

— Да, — решительно произнес Бергстрём. — Это я их убил.

Йельм посмотрел в светящиеся глаза Густена Бергстрёма. Что-то наклевывается в его серой жизни. Его портрет появится на первых страницах газет. Он окажется в центре всеобщего внимания — в первый и последний раз в своей жизни.

— Да бросьте, — сказал Пауль Йельм, и дух жизни покинул Бергстрёма.

Густен Бергстрём совершенно обмяк в своем жестком кресле. Как будто превратился в столь необходимую его мебели обивку. Йельм плеснул масла в огонь разочарования.

— А почему вы убили Куно Даггфельдта, Бернарда Странд-Юлена и Нильса-Эмиля Карлбергера?

— Почему? — переспросил Бергстрём и слегка пожал опущенными плечами. — Ну, потому что они были… богатыми.

— Значит, у вас нет ни малейшего представления о том, что эти трое господ сделали с вашей сестрой на площадке для гольфа седьмого сентября девяностого года, за месяц до ее третьей попытки самоубийства, после которой она впервые попала в психиатрическую больницу?

— Что вы имеете в виду, черт возьми?

Густен Бергстрём подскочил с кресла в поисках чего-либо, за что можно было схватиться. Но ему ничего не попалось. Его пальцы яростно сжали воздух.

Схватиться было не за что. Совершенно не за что.

— Именно эта троица в упомянутый день попыталась изнасиловать вашу сестру, которую они наняли как кедди.

Руки Бергстрёма застыли в воздухе. Его изможденное лицо снова точно осветилось изнутри. Он стоял неподвижно в прозрачном облаке пылинок, которые кружились в этой затхлой квартирке, и принимал на себя огонь косых лучей заходящего солнца. В его боли было что-то макабрически прекрасное.

— Если бы я знал, — сказал он громко и четко, — я бы убил их. Но тогда они не прожили бы так долго, клянусь.

— Но вы не знали?

— Нет, — ответил он и сел. Затем снова поднялся, выпрямился в вечернем свете, широкой полосой лившемся с Гамла Бругатан. — Теперь мне понятно, — сказал он, — теперь мне все понятно.

— Что вам понятно?

— Это Лотта! Это сама Лотта отомстила за себя! Она трижды протянула руку из царства мертвых. А затем снова вернулась в лучший мир.

Бергстрём быстро подошел к книжной полке, вынул маленькую потертую книжку, раскрыл ее и, тряся ею перед Йельмом, произнес:

— Вы знаете, кто такие эринии? — Он не ждал ответа. Его, впрочем, и не последовало. — Это самые ужасные существа в греческой мифологии, но одновременно и самые уважаемые. Последний инструмент справедливости. Они преследуют свою жертву день и ночь, пока могила не разверзнется перед ней. Позвольте я прочту один отрывок: «По сути эринии — это не кто иные, как духи убитых, которые, если не находится мстителя, берут отмщение в свои руки; неумолимые и непримиримые сеют они смерть в гневе своем».

Он вопросительно глядел на Йельма. Тот сидел молча.

— Как вы не понимаете?! — кричал Густен Бергстрём. — Мстителя не нашлось, и ей пришлось сделать это самой. Она ждала мстителя, но никто не вызвался. Все сходится! Именно тех троих, кто причинил ей страдание, она через несколько лет лишила жизни собственной рукой. Это же удивительно! Ваш убийца — это дух убитой! Богиня мщения!

На мгновение Йельм подпал под чары слов Бергстрёма. Без сомнения, что-то здесь есть: неуловимый мститель из царства Аида, восставшая из мертвых убийца.

Но мысль о весьма реальной пуле из Казахстана, найденной в стене дома в Дьюрсхольме, вернула его в грубый реальный мир.

— У эринии был, по всей видимости, материальный посредник, который нажимал на курок. Знаете ли вы кого-либо, кому Лотта могла рассказать об истории в гольф-клубе?