— Мой брат Виннету так распорядился.

— Почему?

— Не знаю. У меня для тебя есть хорошая новость.

— Какая?

— Я навестила бледнолицых, пойманных вместе с тобой.

— Правда? — обрадовался я.

— Да. Я сказала им, что ты чувствуешь себя лучше и скоро выздоровеешь. Тогда тот, которого зовут Сэм Хокенс, попросил передать от него подарок. Он мастерил его целых три недели, пока ты лежал в бреду.

— Что это такое?

— Я спросила разрешения у Виннету, и он позволил передать подарок. Вот он! Наверное, ты очень сильный и отважный человек, если пошел с ножом на медведя! Сэм Хокенс сказал мне об этом.

И Ншо-Чи вынула ожерелье, сделанное из когтей и зубов медведя. Особое изящество ему придавали два медвежьих уха, украшавшие оба конца.

С восхищением разглядывая подарок, я не удержался и спросил:

— Как же он его смастерил? Невозможно это сделать голыми руками. Разве ему оставили нож и не отобрали медвежьи когти и зубы?

— Нет, вещи оставили только тебе. Но Сэм Хокенс сказал моему брату, что хочет сделать для тебя ожерелье, и попросил вернуть ему когти и медвежьи зубы. Виннету разрешил и дал нужные инструменты. Сегодня же надень ожерелье, тебе недолго ему радоваться.

— Это потому, что я скоро умру?

— Да.

Взяв у меня из рук ожерелье, она сама повесила его мне на шею. С того дня, находясь на Диком Западе, я не снимал его.

— Напрасно ты так торопилась принести мне подарок, — сказал я прекрасной индеанке. — Я еще успел бы им натешиться, у меня впереди много лет жизни.

— Недолго тебе его носить.

— Увидишь, воины апачей не убьют меня!

— Непременно убьют! Так решено на совете старейшин.

— Ничего, узнают правду и даруют мне жизнь.

— Они не поверят тебе!

— Поверят, у меня есть доказательства!

— Тогда докажи! Я буду рада, что ты не лжец и не предатель! Скажи мне, какие у тебя доказательства, и я сообщу все брату!

— Пусть он придет ко мне.

— Этому не бывать.

— Тогда он ни о чем не узнает. Я не привык выпрашивать дружбу и говорить через посредников с тем, кто не хочет встретиться со мной.

— Какие же вы, мужчины, упрямые! Я с радостью передала бы тебе прощение Виннету…

— Я не нуждаюсь в прощении, потому что ни в чем не виноват. Я прошу тебя об одном одолжении.

— О каком?

— Если еще раз увидишь Сэма Хокенса, скажи ему: нас освободят, как только я выздоровею.

— Твои надежды не сбудутся!

— Это не надежды, а твердая уверенность, увидишь!

Я говорил с такой убежденностью, что Ншо-Чи прекратила спор и ушла.

Я знал, что моя тюрьма находилась поблизости от реки Пекос. Поскольку через дверной проем комнаты виднелась довольно близко отвесная скала, я сделал вывод, что пуэбло построено в одной из долин над притоком Пекос, ибо долина самой Пекос была наверняка намного шире. Очень хотелось посмотреть и на долину, и на пуэбло, о которых до сих пор я только читал, но об этом пока нечего было и думать. Во-первых, я был еще очень слаб и не мог ходить, а во-вторых, даже если бы я поднялся с постели, все равно мне не разрешили бы выйти из комнаты.

Стало темнеть. В помещение вошла старуха, неся лампу из высушенной тыквы, и уселась в углу. В ее обязанности входил уход за мной и прочие работы, тогда как Ншо-Чи играла роль хозяйки дома.

Свет лампы не помешал мне заснуть глубоким, здоровым сном. Наутро я почувствовал себя значительно лучше. Днем я, как обычно, получил шестиразовое питание — знакомый уже крепкий бульон с кукурузной мукой, пищу легкую и питательную. Похлебкой меня кормили до тех пор, пока я не обрел способность жевать и глотать твердую пищу, главным образом мясо.

Здоровье мое улучшалось с каждым днем. Тело набирало силу. Опухоль во рту постепенно спадала. Ншо-Чи вела себя неизменно дружелюбно и внимательно, хотя я видел, что ее тревожила мысль о неизбежности моей казни. Порой я ловил на себе ее взгляд, полный сочувствия и немого вопроса. Нет, она определенно жалела меня, напрасно я думал, что она бессердечна. Как-то я спросил, можно ли мне выйти из моей тюрьмы, вход в которую всегда открыт. Нет, ответила она, нельзя, и пояснила, что днем и ночью у входа сидят два воина, которые и впредь будут стеречь меня, и что исключительно из-за слабости меня до сих пор не связали. В скором времени меня лишат и этой маленькой толики свободы.

Разговор заставил меня задуматься о собственном будущем. Правда, я рассчитывал на впечатление, которое произведет прядь волос Виннету, но ведь всякое могло случиться, и тогда мне оставалось надеяться исключительно на свою силу. Значит, надо потихоньку, незаметно упражняться. Но как?

Теперь, когда здоровье мое окрепло, я почти все время проводил, расхаживая по комнате или сидя на медвежьей шкуре. И вот в один прекрасный день я пожаловался своей милой тюремщице на то, что сидеть на медвежьей шкуре неудобно — очень низко, я, мол, привык сидеть на стульях. Нельзя ли мне принести хоть какой-нибудь камень побольше, который заменит стул? Мою просьбу она передала Виннету, и я получил в свое распоряжение несколько камней разной величины, причем самый большой из них весил не меньше центнера. Теперь всякий раз, оставаясь один, я упражнялся с этими камнями и вскоре мог уже несколько раз подряд выжимать большой камень. Я чувствовал, как с каждым днем в меня вливаются новые силы, и недели через три стал таким же крепким, как и до болезни. В присутствии женщин, однако, я притворялся по-прежнему слабым и не совсем здоровым.

В своей каменной темнице я жил уже шесть недель и не знал, что происходит на воле. Во всяком случае, Ншо-Чи ничего не говорила о пленных кайова, из чего я сделал вывод, что они до сих пор находились в плену, что выглядело странным, ибо прокормить двести человек апачам было не так-то легко, да и сами кайова горели желанием скорее очутиться на свободе. Видимо, индейцы никак не могли договориться об условиях выкупа, а значит, побежденным придется платить за каждый лишний день, проведенный в плену.

В одно прекрасное солнечное осеннее утро в комнату вошла Ншо-Чи с завтраком для меня и села рядом с моей постелью. Обычно она оставляла еду и уходила. В то утро ее глаза смотрели на меня с жалостью, как-то подозрительно блестели. Девушка крепилась, но предательская слеза скатилась по румяной щеке.