Я не говорю ни «да» ни «нет». Впрочем, от меня этого и не требуется. Она уже знает ответ. Стоя здесь, прямо передо мной, в столь обыденном окружении, она кажется мне словно вырванной из контекста. Вид обнажённой Евы на обочине дороги казался мне исполненным большего смысла, чем в галерее, и в некотором смысле она выглядит сейчас даже более раздетой, чем во время нашей первой встречи. Прямо перед «Утопленницей» стоит деревянная скамейка, она присаживается на неё и жестом предлагает мне сделать то же самое. Я кидаю взгляд на смотрителя и вижу, что он продолжает сверлить меня взглядом. Хотя нет, теперь он наблюдает за нами обеими. Я сдаюсь и присаживаюсь рядом с ней.

– Ты пришла посмотреть на мою картину, – говорит она. Я полностью уверена, что её слова прозвучали именно так. На мою картину. А не просто «на картину». – А где Абалин? – продолжает она.

– Дома, – отвечаю я, и дрожь в моём голосе исчезает. – Она не очень любит музеи.

– Я собиралась позвонить и поблагодарить тебя. Неизвестно, что со мной случилось бы, если бы не появилась ты. Было грубо с моей стороны не позвонить. О, и ещё у меня осталась одежда, которую ты мне одолжила. Надо вернуть её тебе.

– Это была не случайность, да? В ту ночь, я имею в виду.

– Нет, – отвечает она. – Нет, Имп, не случайность. Но ты не обязана была останавливаться ради меня. В целом это было твоё решение.

Она не лжёт. В её голосе не чувствуется ни малейшего намёка на обман. Она ничего не пытается отрицать, хотя мне бы этого хотелось. Я бы хотела, чтобы она хотя бы попыталась сделать происходящее менее реальным. Приложила бы все усилия, чтобы представить эти события в самом обыденном свете. Я сижу и смотрю на «Утопленницу», улавливая знакомый успокаивающий запах моря, исходящий от Евы. Мне не кажется странным, что она пахнет морем. Наоборот, это выглядит уместным, ожидаемым и неизбежным.

– Он был печальным человеком, – говорит она, указывая на картину. – Меланхоликом. Обидно, что он умер таким молодым, но вряд ли это можно было назвать неожиданностью.

– То есть вы не верите, что его падение с лошади было случайностью?

– Ты уже дважды употребила это слово, – улыбнулась она. – Кажется, ты слишком озабочена причинно-следственными связями и обстоятельствами случившегося. Но действительно, я серьёзно сомневаюсь, что это был несчастный случай. Знаешь, он был очень опытным наездником.

– Я этого не знала, – говорю я, не отрывая глаз от картины. По иронии судьбы, эта картина кажется мне теперь самым безопасным местом во всей галерее, на ней можно задержать взгляд, невзирая на то, что тёмный лес за прудом, нарисованный Салтоншталлем, кажется сейчас ещё более угрожающим, чем раньше.

– Мне не нужно было останавливаться, – вздыхаю я. – Ты имеешь в виду, что у меня действительно был выбор?

– Да, был, Имп. Ты могла бы проехать дальше, даже не оглянувшись. Никто не обязан был ради меня останавливаться. Не предполагалось, что меня вообще кто-то услышит. В любом случае, ты это сделала, и теперь, боюсь, возможность выбирать для нас обеих осталась позади.

Эти слова можно трактовать по-разному, и я не хочу знать, какой именно смысл она в них вкладывает. Поэтому не прошу ничего объяснять. Думаю, я сама скоро всё узнаю.

– Это потому, что я чокнутая? – спрашиваю я. – Поэтому я тебя услышала?

– Ты слишком строга к себе, – говорит она, и я опять не вполне понимаю, что это означает.

– Могу я спросить, что будет дальше?

Она снова улыбается, но на этот раз иначе, чем раньше. Эта улыбка придаёт её лицу измученное выражение, в нём заметна грусть, которая заставляет меня вспомнить, что она сказала о Филиппе Джордже Салтоншталле.

– Нет никакого сценария, – говорит она и поправляет очки. – Ничего не предрешено. Нам обеим нужно просто ждать и смотреть, что будет дальше. Я в том же положении, что и ты.

– Я не хочу, чтобы пострадала Абалин.

– Ты не из тех, кто желает кому-то зла, правда, Имп? Ну, кроме твоего отца, но я не могу винить тебя за это.

Я не спрашиваю, откуда ей известно о моём отце. Мне уже стало предельно ясно, что это не важно. Пока я сижу здесь, рядом с ней, меня вдруг посещает ошеломляющее ощущение дежавю такой силы, какого я ещё ни разу не испытывала. Кружится голова. Мне становится дурно.

– Мне пора домой, – шепчу я, закрывая глаза.

– Да, тебе уже пора. Она ждёт тебя. Она беспокоится, когда ты одна. – Затем Ева наклоняется и начинает нашёптывать мне в правое ухо. У неё тёплое дыхание, но теперь, когда её лицо находится так близко от моего, запах моря становится почти невыносимым. Он навевает мне мысли об илистых отмелях во время отлива. О морской грязи, камышах и крабах. О моллюсках, ожидающих, когда их выкопают из их уютных нор. О выброшенной на берег рыбе, оставшейся там на милость солнечных лучей и прожорливых чаек. Её слова, словно солоноватая вода залива, проникают в меня по капле, поэтому я прикусываю губу и изо всех сил зажмуриваю глаза.

– Не робей, моя улитка, – шепчет она. – И пойдём со мной плясать. Хочешь, можешь, можешь, хочешь ты со мной пойти плясать?[63] Я жду не дождусь, чтобы обнять тебя.

Её губы касаются мочки моего уха, и я вздрагиваю. Мне хочется поцеловать её. Я представляю себе, как эти губы скользят по моему телу, не пропуская ни единого дюйма. Слова продолжают литься, словно капли, и мне становится интересно, сколько воды может поместиться в моей ушной раковине, прежде чем полностью заполнить черепную коробку. Сколько её там скопится, а затем прольётся в рот и дальше в горло, и тогда я утону в потоке нежных слов Евы Кэннинг.

Она шепчет:

– Ах, что такое далеко? – ответила треска. – За много миль от берегов есть берега опять.

Затем она замолкает, и я больше не ощущаю запаха приливных отмелей. Мои ноздри вдыхают только чистый музейный воздух. Я понимаю, что она ушла, но продолжаю сидеть с закрытыми глазами, пока не подходит смотритель и не спрашивает, всё ли со мной в порядке. Я открываю глаза и вижу, что Евы рядом со мной больше нет.

– Куда она делась? – спрашиваю я. – Вы видели, как она ушла?

– Кого вы имеете в виду, мэм? – слегка растерянно переспрашивает он. У него то насмешливое выражение лица, которое появляется у людей, когда они